выглядит настолько красиво, что люди в метро не могут глаз оторвать и смотрят на нее с благоговейным почтением.
Именно Д., надо сказать, была тем человеком, кто приносил мне время от времени, когда я жил в Париже, разнообразные вести: так я узнал, например, об «одолении врагов самообладанием» или о «восприимчивости как основе подчинения одного человека другим». Посмотрев «Под знаком Козерога» Хичкока, она долго рассказывала о губах Джозефа Коттена, которые «так спокойно лежали на его лице»; а после фильмов Озу она начала расстилать газету, когда стригла ногти на ногах, потому что так делал главный исполнитель — любимый актер японского режиссера, который поэтому все время к нему возвращался.
В Д. не было ничего женского или женственного, скорее детское, мужественное и девическое одновременно, при этом, если дать ей возможность говорить свое, она напоминала рабыню, которая знает больше, чем любой господин. Однажды я узнал ее на картине Рембрандта «Иаков борется с Ангелом», где она была Ангелом, который в Книге Бытия называется просто «Некто». Многие люди, если слишком приблизиться к ним, обнаруживают демоническую, злую пустоту, лишенную «я»; Д., наоборот, остается всегда непроницаемой — и не выносит чужих касаний. Правда, когда однажды я спросил ее, зачем ей нужен ее друг, она ответила: «Одними словами меня не умилостивить».
Глаза у нее светлые, под глазами — круги. Когда я как-то раз заболел, она пришла и стала смотреть на меня так безжалостно, что мне пришлось ее прогнать. И вообще она напоминает взъерошенную нелетающую птицу: она никак себя не проявляет, сохраняя невозмутимый вид, и в основном либо стоит, замерев на месте, либо движется (но крайне неуклюже). При этом дух ее постоянно бодрствует, пребывая в настоящем, ни одного мгновения забвения: если она тут, она всегда соучаствует мыслью и как такая соучастница вполне может составить «bonne compagne» в духе Вольтера: «Он отвергал ученых и хотел жить только в окружении хорошего общества».
Вместе с тем Д. мало перед кем открывается, она стеснительная, и ее легко смутить. Ее сила проявляется, лишь когда она остается одна — за работой или во время ее ночных прогулок по Парижу, хотя, впрочем, во время таких прогулок случалось, что чья-нибудь рука мягко касалась ее головы (даже родители были «влюблены» в ее голову).
Она, как правило, хранит молчание (только иногда, по ходу дела, вдруг принимается что-то рассказывать и рассказывает долго и много, а то просто издает какие-нибудь звуки — умиления или восторга) и к тому же — что редко встречается среди женщин? — любит ходить пешком. Мы частенько отправлялись в походы по лесам между Парижем и Версалем, где попадались иногда темные разлапистые кедры.
Теперь уже почти настала зима. Я только что проводил в последний путь друга, у постели которого провел много дней, и с новым чувством радовался собственной жизни. Он, считавший себя «первым человеком, которому довелось испытать боль», до последнего момента хотел силою воли отогнать смерть и тем преподнес мне урок: я испытывал благодарность ко всякой вещи и сам для себя постановил: «Использовать каждый здоровый день и радоваться ему».
В аэропорту люди вдруг все предстали в благородной темноте; затененные лица, без обычных отметин обитателей ада. Когда я слышал, как вызывают кого-то, с кем я когда-то был знаком, мне начинало казаться, будто все мои прежние знакомые существуют лишь в виде имен, звучащих из международных громкоговорителей.
Марсельский самолет пошел на посадку, и массив Сен-Виктуар вынырнул на северном горизонте, словно кит. Платаны на бульваре Мирабо уже сбросили почти все листья, обнаженные деревья на аллее смотрелись костяными ребристыми рядами. Вся летняя роскошь этой улицы Экса померкла: она была мокрой, серой и голой и больше подходила Парижу. Мы сняли, как в старом романе, «две удобные комнаты». Я смотрел на светлые непроницаемые глаза Д. Она уже снарядилась в поход: на ногах соответствующие ботинки. На следующее утро мы тронулись в путь, на восток.
В моих жадных поисках взаимосвязи я натолкнулся еще на один, особый след, который я не мог позволить себе оставить без внимания, хотя мне было неизвестно, куда он меня выведет и выведет ли вообще. В течение всех этих месяцев я, рассматривая гору на картинах Сезанна, всякий раз ловил себя на том, что этот обнаруженный мною «след» уже превратился для меня в навязчивую идею.
Ведь массив, если смотреть на него с западной стороны, откуда он видится треуголкой, имеет, со всеми этими складками и слоями, вид геологического разреза. Я где-то читал, что у Сезанна был друг юности, геолог по имени Марион, вот он-то и сопровождал нередко художника, когда тот отправлялся обследовать ландшафт в поисках мотива. Всякое обращение к соответствующим картам и описаниям горы, которые я принялся тщательно изучать, заканчивалось тем, что моя фантазия непроизвольно и необъяснимо, но с поразительной настойчивостью возвращалась к одной и той же точке: к месту излома, где сходятся два слоя разных пород. Это место находится прямо на тропинке, довольно спокойно поднимающейся вместе с линией гребня, за которым, собственно, и начинается гряда, и представляет собою действительно всего-навсего «точку», поскольку там, на стыке двух слоев, отчетливо выходящих на поверхность, пролегает и разделяющая их кромка гребня. Простым невооруженным глазом эту точку не увидеть, но на картинах художника она все время повторяется в виде оттенения, иногда совсем легкого, иногда чуть более плотного; даже на карандашных рисунках это небольшое углубление отмечено штриховкой или же дано еле заметным контуром.
Именно это место, ввиду предстоящей работы, и побудило, собственно, меня совершить повторное путешествие в Прованс. От поездки я ожидал одного — найти ключ; и что бы ни подсказывал мне разум, пытавшийся отвратить меня от этого намерения, я твердо знал: фантазия всегда права. Правда, оказавшись в Эксе, я ни о чем уже не думал, а просто радовался предстоящей дороге.
На рейсовом автобусе мы доехали до акведука, откуда пошли пешком через карьер Бибемус в сторону высокогорной пустоши, которая называется «Плато де Марен»; отсюда Сен-Виктуар, выглядывающая на заднем плане из-за колючего травостоя, кажется ледниковым валуном. Тропа, ведущая к ней, гораздо более спокойная, чем «Тропа Сезанна»: она идет, минуя деревни, прямо к самому гребню, и поскольку асфальт довольно скоро кончается, то и машины тут не ездят.
В городе еще все было затянуто утренним дождем, а здесь, на плато, небо уже очистилось и проявилась синева. Мы вступили в редкий сосновый лес, сверкающий иголками, которые рассыпали во все стороны свет пробивающегося солнца. Прошло какое-то время, и я осторожно спросил Д., как же это получилось, что она, создавая свое «непревзойденное пальто», потеряла «манию величия».
— Я уже снова ее нашла, — ответила она на это.
В самом начале нам еще попадались отдельные дубы, которые уже успели дружно сбросить охапки листьев. Теперь же остались одни только вечнозеленые сосны, мягкий воздух, а на горизонте — сверкающая гора, не ведающая смены времен года. Ветви терлись друг о друга, заменяя своим скрипом летних цикад. Появилась и знакомая сорока, в конце боковой тропинки, — своими движениями она напоминала бумажный самолетик. Со временем на плато воцарилась тишина, в которой мельчайшие звуки, возникавшие на разных уровнях, долетали словно перезвон колоколов. Взгляд, привлеченный открытыми створками шишек, погружался в темную сердцевину, чтобы тут же устремиться к прозрачно-синей трещинке на поверхности скользящего в вышине перистого облака, и мысль о пении птицы сама превращалась в песнь.
По дороге нам встречались бегуны, охотники и солдаты, но все они были тут к месту. Та собака из казармы Иностранного легиона куда-то исчезла, или, быть может, она залегла бесформенным комком глины где-нибудь в ложбине. Идти приходилось то вверх, то вниз, то петляя, то двигаясь в обход: плато отнюдь не представляет собою «ровную горизонтальную площадку» (как это описывается на основании картин Сезанна), ибо оно все изрезано впадинами и расщелинами. Тщеславно полагая, что знаю эту местность как свои пять пальцев, я все норовил скосить путь, из-за чего мы несколько раз умудрились заблудиться, — в какой-то момент мы даже решили разделиться и отправились порознь искать нужную тропинку, в итоге — оказались на разных холмах: стояли, как два идиота, и смотрели друг на друга.
Подниматься на вершину мы, собственно, не собирались, но потом, не сговариваясь, все-таки дошли до самого верха. Там было так же ветрено, как и летом, и ни холоднее, ни теплее, чем тогда. После восхождения мы завернули в Ле-Толонель, где обосновались, усталые и довольные, в «Харчевне Томэ», она
