Я вернул Смерти подписанный контракт. Он поблагодарил, сложил бумагу в три раза и втиснул в верхний карман тенниски рядом с черными пластиковыми очками.
– Сам можешь идти? – спросил он.
– Думаю, да.
Кладбище было маленьким – всего около сотни могил, большей частью с ветхими, замшелыми или развалившимися надгробиями. Мое оказалось одним из самых новых. Когда мы опять прошли мимо разрытой могилы, я вслух поинтересовался, не заложить ли нам обратно эту гору земли.
– Оставь, – сказал он. – Мне не до этого. Смерть перескочил через крышку гроба, подхватил лопату, прислоненную к стволу дерева, и направился к узкой песчаной дорожке, делившей кладбище на две половины. Дорожка вела от железных ворот южной стены к маленькой саксонской церкви, стоящей особняком у северной ограды. Первые лучи утренней зари освещали кроны деревьев и неровные ряды надгробий, укрывшихся под ними. Несколько увядших букетиков исполняли роль разбросанных цветовых пятен. Я был слишком поглощен нашим исходом, чтобы замечать что-нибудь еще.
Возле церкви мы повернули налево, пересекли безлюдную главную дорогу, затем нырнули в узкий переулок, свернули направо и вышли на длинную боковую улицу, где располагались магазины, дома, кафе и кинотеатр. Наконец мы спустились влево по склону, что вел к дальнему лугу. Вокруг не было ни души – ни дворника, ни бродяг, ни жуликов.
Неописуемое ощущение от ходьбы после стольких лет неподвижности заставило меня задуматься, как вообще я мог радоваться жизни в гробу. Ощущение силы тяжести и твердой почвы под ногами было подобно яркому воспоминанию. Когда мы достигли подножия спуска, мой зомбированный разум был настолько переполнен образами и переживаниями, что я споткнулся о край тротуара, полетел физиономией вниз и приземлился на подбородок.
Смерть помог мне подняться, вынул из очередного кармана белый в черный горошек носовой платок и приложил к ране. Затем ободряюще сжал мое плечо и указал на здание напротив.
– Милости просим в Агентство, – произнес он.
Четверо водил Апокалипсиса
Вы, наверное, представили себе готическое строение с темными башнями, навесными подпорками, свинцовыми оконными рамами и окованными железом деревянными дверьми. Ничего подобного. Не было ни лошадей, с пеной у рта грызущих удила, ни нависших облаков, ни полыхающих в небе молний. Офис Смерти оказался обычным двухэтажным угловым зданием с перестроенным чердаком и лестницей в подвал. На парковке рядом с офисом стояло три ничем не примечательных автомобиля, на ясном небе поднималось солнце, и день обещал быть погожим. Я почувствовал, что разочарован.
– И это все?
– А чего ты хотел? Фанфары? Толпу в белых одежках? Вавилонскую блудницу?
– Не отказался бы.
– Что есть, то есть. Ни больше, ни меньше.
Мы перешли дорогу и поднялись по короткой лестнице к единственному входу – черной дубовой двери с железными заклепками. Смерть вытащил связку ключей и выбрал самый большой, старый и ржавый. Он вставил ключ в замок и на миг задумался.
– Прежде чем мы войдем, должен сказать… В главном офисе нас четверо: я, Мор, Глад и Война. Ну и Шкода, конечно, помощник Войны. Тоже был стажером, как ты. Не принимай его слишком всерьез.
Смерть толкнул дверь, и мы вошли в темный, выложенный каменными плитами коридор. Мой провожатый прислонил лопату к стене и повесил на крюк свой серый шарф. Над крюком из шести больших черных букв слагалось: «СМЕРТЬ». Я заметил еще две куртки, висевшие на соседних крюках с надписями «ГЛАД» и «МОР», и пустой крюк «ВОЙНА».
– Мы здесь занимаемся несколько иными вещами, чем ты себе, должно быть, представил. Основную практическую работу выполняют специальные Агенты-контрактники, тоже проходившие у нас стажировку. – Он улыбнулся, показав два ряда острых желтых зубов. – Мы же занимаемся в основном бумажной работой, хотя раз в день обязаны упражняться на местном населении.
Я рассеянно кивнул:
– Ну да, чтобы держать себя в форме.
– Совершенно верно. До первого из Последних трубных гласов. – Он нелепо взмахнул длинными костлявыми руками, словно дирижер оркестра, на которого напали осы, потом все его тело вдруг обмякло. – Знаешь, – сказал он доверительно, – устал я от всего этого. Нет больше смысла ни в чем… Все без души делаю.
В конце коридора оказалась белая дверь. Смерть ее открыл, и взору предстала высокая стопка бумаг, которая угрожающе кренилась на гладкой поверхности письменного стола. Верхний лист стопки почти касался низкого фактурного потолка. Смерть неуклюже обогнул эту кипу и пропал.
С некоторой опаской я проследовал за ним. События развивались стремительно.
В офисе находились четыре одинаковых письменных стола, составленных квадратом. Каждый был приспособлен для работы с большим количеством бумаг. Бумага обрывками валялась на полу, бумага в коробках стояла вдоль стен, бумажные груды загораживали окна и громоздились на подоконнике, бумажные листы облепили всю офисную технику, бумага закрывала вентиляционные отверстия, от бумаги ломились полки. Комната снизу доверху была украшена документами, папками, контрактами и заметками, а в центре этого бумажного царства сидели трое самых ненормальных людей из всех, что я когда-либо видел.
Смерть перехватил меня на входе и вытолкнул на середину комнаты.
– Всем привет, – сказал он небрежно. На него не обратили ни малейшего внимания. – Вот новый стажер. Будет помогать мне на этой неделе.
И тут будто чья-то рука щелкнула выключателем – все трое медленно повернули головы и оглядели меня. После темноты моего гроба их пристальное внимание внушало ужас. Оно прожигало насквозь созданный мною тонкий слой уверенности. Я ощутил слабость. От желудка к горлу подкатила волна тошноты, подбородок задрожал и отвис – так я и застыл с полураскрытым ртом, не зная, куда деть глаза и что сказать.
Была в их взглядах некая сила, которая напомнила о том времени, когда я был еще жив, о моем детстве.
Я рос болезненным ребенком. Мама оберегала меня от контактов с другими детьми вплоть до самого детского сада, а когда ей все-таки пришлось сдаться и с огромной неохотой выпустить меня к сверстникам, я два года подхватывал одну хворь за другой. Всякий раз, когда я заболевал, мама несла меня в свое гнездо и окружала заботой, пока я не выздоравливал. Я же под любым предлогом старался к ней вернуться.
И хоть я с той поры помню лишь один отчетливый образ, лишь один день, он олицетворяет собой все дни и воспоминания моего детства. Перед глазами всегда одна и та же картина. Я лежу в маминых объятиях на диване. На мне пижама, и я закутан в белый пушистый плед. Всем телом я ощущаю мамино тепло и мягкость ее кожи. У меня температура, но жар ее тела проникает в самое горнило болезни. Она гладит меня по голове так нежно и ласково, что я готов навсегда застыть в этом миге, невзирая на адскую боль в животе. Мне никуда не хочется идти, пока она качает меня в своих больших мягких руках, а ее тонкие волосы ложатся на мое разгоряченное лицо. Я хочу остаться, замереть в ее тепле, когда она склоняется надо мной, так нежно утыкается в щеку и тихо убаюкивает.
Но есть вопрос, на который я должен получить ответ прежде, чем сон меня одолеет. Я хочу знать, когда пройдет лихорадка, когда прекратится эта боль, смешанная с удовольствием. Я поворачиваюсь к ней, чтобы спросить, она интуитивно наклоняется, готовясь выслушать. Но только я встречаюсь с ней взглядом, вопрос замирает на губах. Я не могу говорить – я сгораю в ослепительном свете ее глаз, я обожжен необычайно мощным потоком ее силы и любви.
Неистовая сила, несокрушимая любовь.
Пока новые работодатели продолжали меня изучать, я ощутил, как в меня проникла часть той силы и нежности, даря утешение даже после смерти. Но я так и стоял, парализованный, пока средний персонаж эксцентричной троицы не нарушил зловещую тишину.
– Выкапывали и похуже, – изрек он, облизывая губы. Это было маленькое лысое существо болезненного вида, с тощими руками, ногами-палками и головой, напоминающей пузырчатый кусок шлака. Он носил черные ботинки, черные носки, черные джинсы и черную футболку, на которой рельефно выделялась белая
