скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить и работать, как бы беден ты ни был, все равно что найти бесценное сокровище. Это сокровище можно брать с собой в путешествие, и в городах Швейцарии и Италии, куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии, в одной из высокогорных долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в найденном тобой новом мире: днем снег, леса и ледники с их зимними загадками и твое пристанище в деревенской гостинице 'Таубе' высоко в горах, а ночью — другой чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские.
Помню, как однажды, когда мы возвращались с бульвара Араго после тенниса и Эзра предложил зайти к нему выпить, я спросил, какого он мнения о Достоевском.
— Говоря по правде, Хем, — сказал Эзра, — я не читал ни одного из этих русских.
Это был честный ответ, да и вообще Эзра в разговоре всегда был честен со мной, но мне стало больно, потому что это был человек, которого я любил и на чье мнение как критика полагался тогда почти безусловно, человек, веривший в mot juste — единственное верное слово, — человек, научивший меня не доверять прилагательным, как позднее мне предстояло научиться не доверять некоторым людям в некоторых ситуациях; и мне хотелось узнать его мнение о человеке, который почти никогда не находил mot juste и все же порой умел делать своих персонажей такими живыми, какими они не были ни у кого.
— Держитесь французов, — сказал Эзра. — У них вы можете многому научиться.
— Знаю, — сказал я. — Я могу многому научиться у кого угодно.
Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед, туда, где между высокими домами в конце улицы виднелись голые деревья бульвара Сен-Мишель и фасад танцевального зала Бюлье, затем открыл калитку и прошел мимо свежераспиленных досок и положил ракетку в прессе возле лестницы, которая вела на верхний этаж. Я покричал, но дома никого не было.
— Мадам ушла, и bonne34 с ребенком тоже, — сказала мне жена владельца лесопилки. У нее был тяжелый характер, грузная фигура и медно-рыжие волосы. Я поблагодарил ее. — Вас спрашивал какой-то молодой человек, — сказала она, назвав его 'jeune homme' вместо 'мосье'. — Он сказал, что будет в 'Лила'.
— Большое спасибо, — сказал я. — Когда мадам вернется, пожалуйста, передайте ей, что я в 'Лила'.
— Она ушла с какими-то знакомыми, — сказала хозяйка и, запахнув лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои владения, оставив дверь открытой.
Я пошел по улице между высокими белыми домами в грязных подтеках и пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул направо и вошел в полумрак 'Лила'.
Знакомых там не оказалось, я вышел на террасу и увидел Ивена Шипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме того, понимал и любил лошадей, литературу и живопись. Он встал, и я увидел высокого, бледного и худого человека, несвежую белую рубашку с потрепанным воротничком, тщательно завязанный галстук, поношенный и измятый костюм, пальцы чернее волос, грязные ногти и радостную, робкую улыбку — улыбаясь, он не разжимал рта, чтобы не показывать испорченные зубы.
— Рад вас видеть, Хем, — сказал он.
— Как поживаете, Ивен? — спросил я.
— Так себе, — сказал он. — Правда, кажется, я добил 'Мазепу'. А как у вас, все хорошо?
— Как будто, — сказал я. — Я играл в теннис с Эзрой, когда вы заходили.
— У Эзры все хорошо?
— Очень.
— Я так рад. Знаете, Хем, я, кажется, не понравился жене вашего хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху.
— Я поговорю с ней, — сказал я.
— Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнце тут очень приятно, правда?
— Сейчас осень, — сказал я. — По-моему, вы одеваетесь слишком легко.
— Прохладно только по вечерам, — сказал Ивен. — Я надену пальто.
— Вы знаете, где оно?
— Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.
— Откуда вы знаете?
— А я оставил в нем поэму. — Он весело рассмеялся, стараясь не разжимать губ. — Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем.
— Хорошо.
— Жан! — Ивен в стал и подозвал официанта. — Два виски, пожалуйста.
Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых блюдца. Он не пользовался мензуркой и лил виски, пока рюмки не наполнились более чем на три четверти. Жан любил Ивена, потому что в свободные дни Жана Ивен часто работал у него в саду в Монруже за Орлеанской заставой.
— Не нужно увлекаться, — сказал Ивен высокому пожилому официанту.
— Но ведь это два виски, верно? — сказал официант.
Мы добавили воды, и Ивен сказал:
— Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, нам хватит надолго.
— Вы хоть немного думаете о себе? — спросил я.
— Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом, хорошо?
На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя я был одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне был свитер, потом рубашка, а поверх нее — пуловер из синей шерсти, какие носят французские моряки.
— Я все думаю о Достоевском, — сказал я. — Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?
— Едва ли дело в переводе, — сказал Ивен. — Толстой у Констанс Гарнетт пишет хорошо.
— Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать 'Войну и мир' до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.
— Говорят, его можно сделать еще лучше, — сказал Ивен. — Я тоже так думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно, это чертовски сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без конца.
— Да, — сказал я. — Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было 'Преступление и наказание', и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. Я читал австрийские газеты и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-то роман Троллопа в издании Таухница.
— Бог да благословит Таухница, — сказал Ивен.
Виски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды, оно казалось просто слишком крепким.
— Достоевский был сукиным сыном, Хем, — продолжал Ивен. — И лучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны. Очень плохо, что мы не можем его перечитывать.
— Я собираюсь еще раз взяться за 'Братьев Карамазовых'. Возможно, дело не в нем, а во мне.
— Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потом начинаешь злиться, хоть это и великая книга.
— Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может быть, появится более удачный перевод.
— Но не поддавайтесь соблазну, Хем.
— Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой, тогда чем больше читаешь, тем лучше.
— Раз так, да поможет нам виски Жана, — сказал Ивен.
— У него из-за этого еще будут неприятности, — сказал я.
— Они уже начались, — сказал Ивен.
— Как так?
— Кафе переходит в другие руки, — сказал Ивен. — Новые владельцы хотят иметь более богатую
