французски...
Сорокалетняя женщина, у которой бомба взорвалась в саду у соседа и превратила её дом, плод её экономии, в щепки. При этом её откормленная свинья была подброшена высоко вверх к самым стропилам. «Её больше уже никак нельзя было использовать».
Между домашними обломками, перемешанными с садовой землёй, собрали соседскую супружескую пару. Это были прекрасные похороны. Мужской хор цеха портных пел у могилы. Но потом, однако, дела пошли кувырком. Сирены заревели песню о заветах Бога. Бац, могильщики опустили гроб. Слышно было, как его содержание там загремело. И теперь главный смысл, рассказчица уже заранее хихикала над своей и до этого уже немного странной историей: «Представьте себе - 3 дня назад вижу, как дочь в саду ковыряется, что ей там нужно не знаю, и там она находит за дождевым стоком ещё и руку».
Некоторые засмеялись коротко, остальные нет. Есть ли у них рука для погребения?
Дальше, по кругу подвала. Следующий ко мне, закутанный, лихорадочно потеющий немолодой господин, торговый агент. Далее за его супругой, гамбургский шпиц и восемнадцатилетняя дочь. Дальше блондинка, которую никто не знает, с её так же неизвестным квартирантом рука об руку. Хилый почтовый советник всегда и постоянно с протезом ноги в руке, высокохудожественной вещью из никеля, кожи и древесины. Одноногий сын его лежит или лежал, никто не знает, - в военном госпитале. Похожий на гнома в кресле, горбатый врач сидит на корточках. Ну и я сама: бледная блондинка, всегда в одном и том же случайно спасённом мною зимнем пальто; работающая в издательстве до прошлой недели, которое закрыли и 'временно' освободили служащих.
Мы - хлам, который не нужен ни фронту, ни ополчению. Не хватает пекаря, который имеет красный билет III, единственный в доме, и который уехал на земельный участок к садовым домикам, что бы закапать серебро. Не хватает фрейлейн Бена, почтовой служащей, не состоящей в браке, которая разносила газеты, несмотря на падающие бомбы. Не хватает женщины, которая находится в настоящее время в Потсдаме, чтобы похоронить там 7 погибших при большом налёте членов своей семьи. Не хватает инженера с третьего этажа с женой и сыном. Он загрузился на прошлой неделе на баржу вместе со своей мебелью, уехав через Среднегерманский канал туда, куда были эвакуированы военные предприятия. Все силы тянутся в центр. Там должно возникнуть опасное скопление людей. Если, конечно, янки уже не там. Никто ничего не знает.
Полночь. Никакого тока. Керосиновая лампа. Снаружи громкое жужжание, наполняет подвал. Суконная причуда приходит в действие. Каждый наматывает приготовленный платок вокруг носа и рта. Таинственный турецкий гарем, галерея полуокутанных посмертных масок. Только глаза живут.
Суббота, 21 апреля 1945 года, 2 часа ночи.
Бомбы, стены качались. Мои пальцы дрожат. Я мокрая, как после тяжёлой работы. Раньше я ела в подвале толстые бутерброды с маслом. С тех пор как я пострадала от бомбёжки и помогала той же самой ночью, разгребая засыпанных, я борюсь с моим страхом перед смертью. Это всегда одни и те же симптомы. Сначала пот в волосах, сверлит в спинном мозгу, в шее колет, небо тебя высушивает, и сердце быстро бьётся. Глаза пристально смотрят на ножку стула напротив и врезаются в его выточенные утолщения и хрящи. Теперь могу молиться. Мозг цепляется за формулы, лоскуты предложения: «Спаси и сохрани...»
До тех пор, пока волна не проходит.
Как по команде, начинается лихорадочное болтание. Все смеются, дёргают друг друга, шутки. Фрейлейн Бен подошла с газетным листом вперёд и прочитала статью по поводу дня рождения вождя (дата, о которой вообще не хочется думать). Она читала с очень особенным акцентом, новым, насмешливым и злым голосом, который ещё не слышали здесь внизу.
«Золотой хлеб на полях... Люди, которые живут в мире...»
«Как бы ни так», - говорит житель Берлина, - «это всё уже не воспринимается».
3 часа ночи, подвал дремлет. Неоднократные отмены боевой готовности, однако, потом новая тревога. Никаких бомб. Я пишу, это помогает, отвлекает меня. И Герд должен прочитать это, если он вернётся.
Девушка, которая выглядит как молодой человек, подкрась ко мне и спросила, что я пишу. Я:
«Это не важно. Просто частные каракули, чтобы заняться хоть чем-то».
После первой волны налёта появился старый господин сосед из своего собственного подвала. Он говорит постоянно о победе. В то время как Сигизмунд говорит, соседи смотрят в себя безмолвно и многозначительно. Никто не пускается в споры с ним. Кто обсуждает с сумасшедшими? Кроме того, сумасшедшие иногда опасны. Только консьержка активно соглашается.
9 часов утра, в мансардной квартире. Серое утро, дождь. Я пишу на подоконнике, который является моей конторкой. Вскоре после 3 часов отменили тревогу. Я стягиваю одежду и ботинки и падаю в кровать, которая постоянно раскрыта. 5 часов глубокого сна.
Относительно моих наличных денег, это 452 дойчмарки. Я не знаю, что делать с таким большим количеством и что можно на них купить. Да и мой счёт в банке, на котором около 1000 не выданных из-за отсутствия товаров марок. (Как я в первый год войны вкладывала на этот счёт, экономила для поездки вокруг света. Как это было давно. Всё проходит). Некоторые люди бегут сегодня к банкам, если они ещё находятся, работают, и снимают. К чему, собственно? Деньги, т.е. бумажные деньги, только фикция и больше не представляют стоимости, если центр исчезает. Я листаю без какого-либо чувства денежную пачку. Как картинка из утонувших времён. Я предполагаю, что победители принесут их собственные деньги и снабдят нас ими. Ну, или какие-либо армейские деньги.
Полдень. Бескрайний дождь. Промаршировала пешком на Паркштрассе и добавила к моим 'бумажным картинкам' ещё упаковку. Доверенное лицо заплатило мне последний месячный заработок и выдало мне 'отпуск'. Всё издательство растворилось в воздухе. И биржа труда закрылась, никто не охотится там больше на свободные будущие рабочие руки; в этом отношении мы теперь - наши собственные господа.
Бюрократия кажется мне похожей на хорошую погоду. Во всяком случае, все моментально учреждения пропадают, как только начинается дождь из осколков гранат. (Впрочем, теперь очень спокойно. Вызывающая опасения тишина). Нами больше не управляют. И всё же порядок воспроизводит сам себя самостоятельно снова и снова, всюду, в каждом подвале. В каждом домашнем подвале есть свой авторитет. Уже в каменном веке человечество должно было функционировать таким образом. Стадные животные, инстинкт сохранения видов. У животных это должны быть всегда самцы, ведущие быки и ведущие жеребцы. В этом подвале можно говорить, скорее, о ведущих кобылах. Фрейлейн Бен такая; очень спокойная гамбурженка. Я – никто. Я не была авторитетом и в моём старом подвале, где, однако, существовал очень ревущий ведущий бык, который владел полем, майор Д., который не признавал ни мужчин, ни женщин равными себе. Он всегда был неприятен мне в том подвале, всегда я пыталась отделиться, найдя угол для сна. Но если вожак кричит, я послушно повинуюсь.
По дороге я поравнялась с трамваем. Я не могла сесть в него, так как у меня нет документа III. При этом он был почти пустой, я насчитала 8 человек. И сотни бежали рядом под хлещущим дождём, хотя если уж всё равно ехать, то можно было бы забрать их собой. Но нет - чти принцип упорядочения. Это живёт глубоко в нас, и мы этому повинуемся.
Я пошла к карточному бюро. Сегодня моя буква была в очереди на штемпелевание на картофель с 75 по 77. Дела неожиданно шли быстро, хотя обслуживали только лишь 2 дамы. Они вовсе не смотрели, ставили печать на талоны механически, как машины. К чему, собственно, эти штемпели? Никто не знает этого, но каждый предполагает, что это имеет какой-либо смысл. Согласно объявлению, буквы X до Z должны заканчивать штемпелевать 28 апреля.
На обратном пути я проникла в покинутый сад профессора К., за чёрной руиной дома, собрала крокусов и наломала сирени. Потом к госпоже Гольц, которая раньше жила в том же доме, что и я. Мы сидели напротив друг друга за столом и болтали. То есть, мы орали, стараясь перекричать вновь начавшуюся стрельбу. Госпожа Гольц, сломленным голосом: «Цветы, удивительно-прекрасные цветы...»
При этом слёзы бежали у неё по лицу. Да и у меня было ужасно на душе. Теперь красота ранит. Это происходит от избытка смерти.
Подумала сегодня утром, сколько мертвецов я уже видела. Первым был господин Шерман. Тогда мне было 5, ему 70, серебристая белизна на белом шёлке, свечи, возвышенность. Итак, смерть была
