дуй домой, — она сняла змею, словно шарф, и помахала ею перед лицом Галы, — или я скормлю тебя Эннио.
Гала побежала под дождем домой, не переводя духа и не вспомнив о том, что ее велосипед и ранец остались у цирка.
Когда она, запыхавшись, вбежала в гостиную, то столкнулась лицом к лицу с пастором, который вместе с женой пришел навестить ее родителей.
— Здравствуй, малышка, — у мужчины был высокий голос, наверное, перехваченный тугим белым воротничком.
— Мы как раз говорили о тебе, — сказал Ян, а жена пастора взяла Галу за руку и усадила к себе на колени.
— Мы уже начали беспокоиться, — сказала она, подбрасывая Галу у себя на коленях.
Отец бросил на Галу взгляд, который говорил, что ей все простится, если она в ближайшие двадцать минут покажет себя с лучшей стороны. Вандемберги происходили из старинного рода пасторов, и хотя Ян читал свои лекции так, будто стоит на церковной кафедре, ему так и не простили того, что он не пошел по стопам своего отца и деда. Он не решился на это, сам слишком много сомневался, и благоговел перед пасторами не из-за их благочестия, а из-за их проповедей, которыми они могли по желанию нагнать на прихожан страх, вызвать чувство вины или утешить. Эти старомодные пастыри человеческих душ владели силой слова; сокровищем, которое Ян высоко ценил. Он втайне надеялся, что Гала тоже так научится, и в один прекрасный день — времена ж меняются — он увидит ее за церковной кафедрой, а сам будет сидеть в первом ряду, трепеща от ударов ее проповеди, мечущей громы и молнии.
— Твой папа говорит, что ты владеешь чудесным даром слова.
— Мне кажется, что чудеса, — парировала Гала, трясясь на коленях жены пастора, — это скорее ваша специальность.
Пастор зааплодировал.
— Ян, по-моему, ты посеял здесь талант.
— Она еще маленькая, — остудила его энтузиазм Анна. — Пусть играет, пока может.
— Ах, что вы, это не чудо, — сказал Ян. — Чудеса приходят готовыми к употреблению, а у Галы — дар. И такой дар обязывает. Над ним надо очень много трудиться. Но как говорят, dandum est aliquid…
— …cum tempus postulat aut res,[22] — подхватила его дочка.
У священника открылся рот от удивления, а его жена, пораженная, прекратила попытки сбросить Галу.
— Это еще что, — сказал Ян. — Ее маленькая сестренка так тоже уже умеет. Что я говорю, не так уж важно, лепечет ли малышка Катона в колыбели. Нет, новая любовь Галы — это Гомер, правда, зайка? Я читаю его по вечерам ей перед сном, а когда она просыпается, у нее уже все от зубов отскакивает.
— Ну, между тем и другим лежат недели две зубрежки и долбежки, — сказала мать Галы, которой уже надоело все представление. Она освободила дочь из объятий пасторши и спросила, где та была.
— Как не простить отцу его восторг, — благодушествовал пастор, — когда у него такой необыкновенный ребенок, такой…
В этот момент Гала вспомнила о велосипеде. Просто внезапно пришло в голову. И ее рюкзачок на багажнике!
— Муза, скажи мне… — начал Ян и взглянул с надеждой на дочь.
Через несколько минут у нее могут спросить тетрадь для домашних работ, чтобы показать гостям ее отличные отметки, но тетрадь лежит в велосипедной сумке и в данный момент мокнет под дождем.
— Муза, скажи мне о том многоопытном муже… — настаивал Ян, уже несколько нетерпеливо, — который долго скитался…
Скитался… — повторила Гала, — у ограды. — Она высвободилась из маминых объятий.
— Какой ограды? — спросила супруга пастора, ожидая продолжения, так как спутала Гомера с детским стишком. Но Гала знала, что ей предстоит сделать.
— У ограды цирка. Мне надо туда.
— Цирка! — передразнил ее Ян, словно она сказала глупость.
Он не мог понять, почему пастора это замечание развеселило не меньше, чем слова древнего Катона, и когда гость хлопнул себя по коленям, воскликнув: «Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant!»,[23] — Ян решил, что над ним посмеялись.
Он резко приказал Гале продекламировать первые строки из «Одиссеи» на языке оригинала. Девочка попробовала нащупать в кармане, встреченном в шов ее платьица, есть ли там велосипедный ключик, и поняла, что даже не закрыла велосипед на замок. И ее альбом со стихами тоже остался в сумке, и дневник, и альбом для рисования с новыми карандашами фирмы «Саrаn d’Ache», которые так приятно пахнут, когда откроешь коробку.
— Ян, честно, — сказала пасторша, открывая сумочку, — в этом нет ничего страшного, радуйся лучше огоньку у нее в глазах. — Она наклонилась к Гале и протянула ей купюру. — Может быть, папа в виде исключения разрешит тебе сегодня вечером сходить посмотреть на слонов.
Но улыбка сползла с ее лица, когда она взглянула на Яна.
— Иногда я не знаю, упрямишься ты или просто глупа.
Он покраснел, и слезы стыда показались у него на глазах.
— Она прекрасно все знает. Вперед, Гала, хватит мне хвастаться лысой индюшкой. Ты же помнишь:
Гала слышала звуки, и они казались ей знакомыми. Они крутились в ее голове, как лошади карусели, которая вертится так быстро, что на нее не запрыгнуть. Когда она пожала плечами, то бровями и уголками губ скорчила такую же гримасу, как и клоун, которого она только что видела, в надежде, что все засмеются.
— Какие у меня все-таки глупые дети! — вздохнул Ян, и Гала выскочила за дверь.
Вагончики, нагруженные цветами, снова покатились по аукционному залу. Пурпурные далии и лососевые орхидеи тряслись на стрелках и скрипели на рельсах, а высоко над ними стояла на помосте Гала, все еще прямая как палка, подыскивая слова.
Последнее время это ей удавалось все хуже и хуже. Как будто слова бежали слишком быстро для нее. Тогда она представила себе, как впервые в тот вечер, когда их навещал пастор, что они мчатся мимо на карусели. Пока она, стоя в очереди, дожидаясь, чтобы ее впустили, концентрировалась на одной точке, она не могла с ними ничего сделать, но если она очень быстро вращала глазами по часовой стрелке, ей удавалось выловить все больше и больше звуков, несколько слогов одновременно, но, увы, не все предложение целиком.
Это были первые признаки начавшейся у Галы болезни: ускользающие слова, мелькающие огни, изменяющиеся звуки, но девочка не понимала, что этим следует обеспокоиться; что она должна рассказать родителям и что тогда можно будет избежать самого худшего. Когда слова плясали вместе с тенями, Гала смотрела на них, как на яркие видения, которые появляются перед тем, как засыпаешь. В крайнем случае, она иногда пыталась себя уговорить, что она не должна валять дурака, не должна нервничать, пока ее еще ни о чем не попросили. Когда отец хотел, чтобы они вместе разучивали новые стихи, она не говорила, что больше не в состоянии запомнить, но старалась сделать ему приятное, изо всех сил вдалбливая себе в голову эти звуки.
«Если бы я была смелее, — упрекала она себя в такие моменты, — если бы я решилась прыгнуть на карусель, тогда я снова смогла бы управлять словами».
Но все чаще ей было не за что уцепиться, и она ходила кругами вокруг этих странных понятий в своей голове.
Так же бешено вращались большие часы цветочного аукциона. Стрелки неслись по циферблату, который был сердцем аукциона, в то время как аукционатор в том же темпе провозглашал номера лотов, так же как и называемые цены на партии цветов, которые проезжали мимо, не снижая скорости. Покупатели сидели по двое на скамьях, расположенных амфитеатром, напротив часов. Здесь были и голландские фермеры с лицами круглыми, как сыры, и торговцы из ближнего востока, некоторые из которых носили тюрбаны, а другие черные бархатные капюшоны. Здесь были китайцы и чернокожий человек в синей
