ординатором. Он что-то яростно прошипел мне в лицо на своем языке, но я ничего не поняла. И вообще, все это дело казалось таким глупым, таким нереальным! Подумаешь, с кем я танцую, а с кем нет. Почему это так важно?
В смотровой, куда я направилась, стоял умеренный шумок, примерно как в пчелином улье: кто-то из врачей разговаривал с пациентом, кто-то смотрел больного в щелевой лампе, кто-то проводил измерение параметров зрения на приборе. Люди — больные, врачи — входили, выходили. Короче, нормальная рабочая обстановка. На этом фоне всеобщей осмысленной деятельности моя предполагаемая объяснительная казалась еще более нелепой.
Я подошла к столу Евгении Петровны, врача, которая была моим как бы наставником.
— Ну, что? Выгоняют или оставляют? — спросила она напрямую.
(“От людей на деревне не спрячешься…” — промелькнуло в голове).
— А вы уже знаете? — глупо было спрашивать, но я спросила.
— Конечно, я же за тебя отвечаю.
— И за танцы? — изумилась я.
— За все! — отрезала Евгения Петровна. — Так как, оставляют?
— Да, только объяснительную надо написать.
— Это ерунда, напишем.
Вот что значит чуткий опытный наставник! Уже через десять минут я несла к заведующему кафедрой старательно написанную под диктовку Евгении Петровны объяснительную (ранее также старательно запомненную ею со слов профессора — о чем я, конечно, тогда не знала). На этом история с танцами закончилась. Так я думала.
…Прошло примерно полгода. Многие люди, и даже врачи, почему-то относятся к офтальмологии (а соответственно и к глазным врачам) несколько пренебрежительно. Мол, что там сложного! Капай больному капли, да и все. Некоторые даже предполагают, что и сами капли бывают только одни —
Обучаясь и работая в ординатуре, я видела великое множество сложных и клинически, и психологически случаев, причем каждый был по-своему уникален и несопоставим с остальными. Стандарт диагностики и лечения есть — и в то же время его нет.
Приводят на консультацию из другого отделения мальчика девяти лет. Перелом руки. Как будто бы к глазу —никакого отношения. Но что-то при осмотре не понравилось невропатологу, и он назначил консультацию у окулиста. Евгения Петровна решила, что с проверкой остроты зрения у ребенка проблем не будет, и поручила это дело мне.
Ребенок с мамой, держит ее за руку, не отпускает.
— Как тебя зовут? — спрашиваю.
Молчит.
— Я буду показывать тебе буквы, а ты будешь называть их. Хорошо? — пытаюсь все-таки установить контакт.
— Он не будет говорить буквы, — мрачно отвечает за мальчика мрачная мама.
— Как это “не будет”? — ошарашенно спрашиваю уже маму.
— Он врачей ненавидит, — тихо, но внятно поясняет мама.
Ничего себе! Стою тут, улыбаюсь, а меня, оказывается, ненавидят. “Так, с эмоциями потом будем разбираться, а зрение-то как проверить?”. Краем глаза ищу Евгению Петровну. Она в небольшом закутке нашей смотровой измеряет пациентке глазное давление. Занята. Ее на помощь не позовешь, да и звать, чтобы помочь проверить остроту зрения, — стыдоба! Где же выход из этой ситуации? Что-то я указателя не вижу… Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Ведь мама ребенка со мной разговаривает, вот пусть она ему буквы и показывает. Ей он должен ответить! Излагаю этот план маме мальчика. Объясняю, что проверка зрения нужна не мне, а ее ребенку. Очень стараюсь быть доброжелательной, хотя бы внешне. Мама вроде бы согласилась. Но тут новая задача: мальчик не отпускает руку матери ни на минуту. Новые переговоры с мамой. Решено вызвать на подмогу папу мальчика. То есть, чтобы проверить зрение одному ребенку, потребовалось трое взрослых! В каком учебнике про это написано?
Всем врачам-ординаторам положено отработать два ночных дежурства в месяц. Конечно, дежурим вместе со штатным опытным врачом. В тот раз мне выпало дежурить с самым опытным специалистом отделения, которая была у нас и самой старшей по возрасту. Все бы хорошо: Валерия Семеновна и объяснять любит, и, самое главное, действительно объяснит непонятное, и покажет, как сделать ту или иную процедуру, и даже разрешит сделать самой. Но… Ночью эта прекрасная, но очень пожилая доктор любит спать. Посему с ней можно обсуждать все, что происходит в отделении с больными до 22.00, а вот то, что происходит позже… Увы, на ваше собственное усмотрение. Однако утром за все ответите, что называется, “по полной”!
Вечер прошел спокойно. Мы с Валерией Семеновной приняли нескольких несложных амбулаторных больных: нагноившийся ячмень, парочка инородных тел, один пациент “случайно упал и ударился глазом”, да еще разыгравшийся конъюнктивит. Ничего особенного.
В десять вечера, сказав мне традиционное “ни пуха, ни пера”, Валерия Семеновна ушла в маленькую ординаторскую, где ей, как самой уважаемой в отделении, дежурная медсестра уже постелила постель.
А я осталась сидеть в смотровой в компании потрепанного журнала дежурного врача. От нечего делать полистала записи:
“Легла спать — ничего не болело, а проснулась — глаз в крови. Наверное, натерла о подушку”, — объяснение пациентки по поводу травмы глаза.
“Хотел жене сделать приятное — подарил вазу, а она этой вазой меня по голове”, — объяснение по поводу проникающего ранения глаза.
“Глаз заболел после удара мячом на уроке здоровья”, — объяснение школьника по поводу субконъюнктивального кровоизлияния.
В общем, сижу, развлекаюсь. А в отделении есть лестница, куда все (и больные, и врачи) ходят курить. Дверь из отделения на эту лестницу никогда не закрывается. Вход на лестницу с улицы формально должен быть закрыт, а на деле… Кто ж у нас соблюдает формальности! Если надо кому по-тихому уйти из отделения или, наоборот, прийти, чтобы никто не заметил, — пользуются именно этим “черным” входом.
Так вот, сижу тихонечко, посмеиваюсь про себя, допиваю остывший чай. Какое-то странное сосредоточенное сопение, отчетливо слышимое в тишине спящего отделения, прерывает мое столь приятное дежурство. Захлопнув журнал, выхожу в коридор. То, что я там увидела, заставляет меня вжаться в стену, замереть и почти не дышать. На посту медсестры в тусклом свете настольной лампы какой-то человек неопределенного возраста и довольно астенического телосложения, мелко трясясь, шарит в шкафчиках с глазными каплями и таблетками. Гримаса на его лице в полутьме напоминает гримасу рычащего волка. Каким-то образом прихожу в себя:
— Что вы здесь делаете?! — отрываю себя от стены и пытаюсь придать голосу начальственный тон.
Метаморфоза почти мгновенная. Волк больше не рычит, он нападает! Мужчина кидается ко мне, хватает за плечи, трясет неожиданно цепкими руками:
— Где?! Где?!
— Что “где”? Что вам надо? — лепечу прерывающимся голосом.
— Сама знаешь что! — клацает зубами “волк”.
“Господи, да он же наркоман”.
— Сейчас, сейчас я все принесу, только отпустите меня, — хороший у нас был в институте профессор по психиатрии, его уроки совершенно бессознательно всплыли в моей стянутой страхом голове.
Магические слова “сейчас принесу” сделали свое дело. Мужик отпустил меня, и тут уж я не растерялась: пулей метнулась в единственную комнату в отделении, которая запиралась изнутри на ключ — ординаторскую. Ключ, который во избежание потери вечно торчал в замке, я мигом провернула аж на три оборота и бросилась к телефону.
— Алло, алло, охрана? Быстрее в глазное, у нас тут ЧП! — скороговоркой бросила в трубку и обратно к двери, которая уже ходила ходуном под мощными ударами.
