фигура будто сжалась; на красивое, по-мужски мужественное лицо легла унылая, почти смертельная серость.
Туз рванул в карьер:
— Ну где тут у тебя пистоль Дантеса? Ага, вижу! Значит, гришь, стреляет? Заряжай! — приказывал безапелляционно.
— Семён Иванович, — развёл руками Базлыков, — здесь нельзя.
Но тот не внял.
— Я, слышь, хоть и не из уголовного розыска, но отвечай: откуда взял? И попробуй соврать мне! — погрозил коротким пальцем.
— Семён Иванович, да разве я спрашиваю: кто, да что, да откуда? Мне приносят — я покупаю. Привожу в порядок — продаю.
— Слушай, Базлык, штырь ты еловый, мозги мне не пудри! Понял? Не люблю! Сам знаешь, за оружие — статья. Где разрешение? А ну, бляха-муха, показывай!
— Но Семён Иванович, — несвойственно ему заискивал Базлыков, обычно независимый и достойный, со многими клиентами держащийся даже свысока, — это же антиквариат. Я, ей-богу, не подумал, что необходимо разрешение.
— Ладно, давай заряжай! — прикрикнул настырный Семён Иванович. — Счас стрельнём! Как тот француз. Дантес, гришь? В этого самого, в нашего Пушкина! — И грохочущее захохотал, обернувшись к своим охранникам. Те механически растянули резиновые улыбки, однако и междометия не вымолвили.
Антиквар взволновался:
— Семён Иванович, умоляю, тут же нельзя!
А тот рассердился:
— Заряжай, грю, едрёна в корень! И помалкивай, а то хуже будет. Понял?
— Ах, Семён Иванович, Семён Иванович, — покорно вздыхал Базлыков, но властный пришелец довольно посмеивался, переглядываясь со своими бультерьерами.
Меня же в лавке будто не было. Но я догадывался, что представление устраивается именно для меня, потому что ловил скользящие, презрительные взгляды, чувствовал, каким ничтожеством он хотел меня выставить. Но я не уходил из солидарности с Базлыковым, хотя и для меня всё могло плачевно кончиться. Только этого мне не хватало после расстрельной Москвы…
— Значит так, за Дантеса я буду. За убивцу, хе-хе… По твоему предписанию, Базлык, стрельну. В самого Пушкина. Ну и придумал, подлец, а? Пистоль Дантеса, хе-хе… — потешался, нетрезво покачиваясь, громадно круглый, как стоведерная бочка, Семён Иванович.
Дрожащими руками Базлыков засыпал в дуло порох, вставил пыж, загнал пулю и с трагически- покорным видом протянул пистолет «дуэлянту», успев, правда, униженно попросить:
— Отложите, пожалуйста, мой переезд на недельку, а?
— Погодь, потом потолкуем. Вот стрельну, понял? Ну, на скольких шагах сходились? На десяти? — обращался он к антиквару, но вдруг подозрительно-тупо уставился на меня.
— Неужели вы это сделаете? — произнёс я, смотря на него осуждающе.
— А этот откуда взялся? Кто таков? Что, тоже на пистоль глаз положил? — с надрывом, как урка, выкрикнул он, подвигаясь ко мне вплотную. — Ты, чё, учить меня вздумал? А ну становись вместо гения!
Он сердился по-настоящему, более того, тыкал пистолет мне в грудь.
— Семён Иваныч, Семён Иваныч! — вскричал Базлыков в испуге. Он выскочил из-за прилавка, закрывая меня собой. — Опустите, пожалуйста, пистолет, так нельзя!
— Нет! — рявкнул распоясавшийся дуролом. — С-счас продырявлю вшивого интилихента. Пусть извиняется!
— За что? — мрачно поинтересовался я.
— За оскорбление! — объявил тот.
— Не возражайте, — шептал мой защитник. — Он невменяем. Умоляю вас! Ему всё сойдёт с рук. Не связывайтесь!
Я грустно подумал, стоило ли срываться из столицы от взбесившихся верхов, чтобы тут, в полусонном Городце Мещерском, нарваться на вздорного хама. О, Господи, воистину нет нигде покоя в пошатнувшемся Отечестве…
Базлыков громко произнёс:
— Семён Иваныч, отсчитывайте десять шагов. Десять! Десять! — повторял он, увлекая меня в дальний угол салона.
Доморощенный дуэлянт не стал настаивать на моих извинениях, а принялся отмерять шаги, но запутался в полах пальто, зашатался, поводя пистолетом то на нас, то на своих охранников, которые резво отскочили в противоположный угол, — возникли неприятные, даже страшные мгновения.
Видимо, сам стрелок осознал опасность, дошло до него, что потеха может кончиться плохо, а потому вывернулся, отшатнулся назад и, падая на спину — медленно, как грузный мешок, вскинул пистолет к потолку и, когда грохнулся, прогремел жутко оглушительный выстрел. Снежно посыпалась белая пыль с серым крошевом штукатурки.
Сдрейфивший самодур лежал на спине опрокинутым носорогом, беспомощно поводил испуганными глазами; в стороне сверкал пистолет, из дула которого струился дымок; картуз Жириновского откатился к дверям, обнажив розовую лысину с рыжим пушком, обильно припудренную потолочной пудрой. Впрочем, и его багровая личина, и черная кожанка так же снежно белели. Он неуклюже перевалился набок, встал на четвереньки, и только тогда растерявшиеся охранники подхватили его под руки и подняли. Он стоял смирно, как нашкодивший школьник, сумеречно насупленный, протрезвевший, а вокруг него суетились два заботливых холуя, неумело отряхивая носовыми платками потолочную порошу.
Базлыков поднял пистолет и, вернувшись за прилавок, тщательно протёр замшевой тряпицей, положил в футляр, остававшийся на стеклянной витрине.
Хамовитого пришельца будто подменили: теперь это был грозный босс, внутренне, видимо, ещё более разъяренный, чем до выстрела.
— Сколько? — бросил он Базлыкову.
— Пятьсот баксов, Семён Иванович. Поверьте, истинная цена.
— Сто хватит, — грубо определил тот.
— Да что вы, Се…
— Молчи, Базлык, штырь ты хреновый… Хуже будет!
— Ну, хотя бы триста.
— Я сказал: сто, — жёстко утвердил тот.
Он достал из толстого бумажника зелёную купюру и небрежно скинул на стекло витрины как игральную карту. Потом поднял налитые кровью глаза на меня: смотрел мрачно и враждебно, но ничего не произнёс, только злобно приказал антиквару:
— Пушкина тоже заверни. Я с ним в другом месте постреляюсь.
Владелец лавки древностей бывший майор, комбат Базлыков выглядел крайне подавленным. Он молча запер входную дверь, перевернул дощечку в оконной витрине: «открыто» теперь смотрело вовнутрь и предназначено было лишь для меня. Я понимал, что больше всего ему не хотелось бы остаться одному.
Однажды в минуты откровенности Базлыков признался, что после Афганистана служил в Казахстане, и именно там его подло выкинули из армии. А должен был вот-вот получить очередное звание, подполковника, и возглавить полк, но в его мотострелковом батальоне, лучшем в дивизии, случилось ЧП: дезертировали двенадцать казахов. Причем открыто, в духе времени — их родной Казахстан превратился в независимое государство, — и те поспешили домой! В суетливой неразберихе конца тысяча девятьсот девяносто первого года с Базлыковым поступили стремительно и жестоко — выгнали, не дав немного дослужить до полной пенсии. Тогда же дивизию передислоцировали из Казахстана в Россию, а казармы и военный городок перешли к назарбаевцам. Ему не оставалось ничего другого, как вернуться с семьей в Городец Мещерский, к матери…
