Конечно, тем, кто следовал за мной и за нами, было гораздо проще и легче. Они лишь уточняли определенные цифры, приводили их в соответствие со своими данными. У всех ведь разная способность к перенесению нагрузок и восстановлению.
Два серьезных дела — писательство и большой спорт, — одно из которых высасывало физически буквально до дна, являются чрезмерной нагрузкой для нервной системы.
Достаточно было трех полных сезонов напряженных тренировок и упорной горячечной работы над рукописями, чтобы ощутить почти предельную опустошенность и заболеть — сначала весной 1962 года, а потом и весной 1964 года. Температура давила меня с марта по август. Строить тренировки к Олимпийским играм в Токио было непросто. Повышенная температура умножала спортивную нагрузку, оборачивалась измученностью. Лишь к августу организм справился с недомоганиями. Однако это было для нас всего- навсего чепухой, так — путало шаг. Я-то знал: это не болезненность, не изношенность, а рождение новой силы, она уже во мне, ей лишь нужно дозреть.
И я дождался: прилив сил оказался одуряющим! Я без надрыва, играючи «сложил» по тем временам внушительный результат на выступлении в Подольске 3 сентября 1964 года. Но по-настоящему сила должна была вызреть лишь через год-полтора. И самый крупный и необъяснимый парадокс: я уже зачерпнул ее, решив уйти из спорта сразу после Игр в Токио. Зачем тогда я пытал себя, зачем добывал ответы в надрывных испытаниях? Сложно ответить даже по прошествии двух десятков лет. Определенно знаю лишь одно: это было очень интересно. Настолько интересно, что я все повторил бы сначала и, уж само собой, ни о чем не смею жалеть. Мне мало той жизни, просто очень мало…
Я работал увлеченно, страстно. Это покажется забавным в приложении к грубым тренировкам штангиста, но это было именно так. Все было чрезвычайно увлекательно. Каждый подход, любое движение имели скрытый смысл и тщательно обрабатывались сознанием. Опасение за здоровье, травмы не имели значения.
Мы с Суреном Петросовичем Богдасаровым, моим тренером, упрямо пробивались к новым результатам. И в этом постижении силы новые принципы тренировки являлись нашим самым грозным оружием.
При всем том каждый из соперников превосходил меня размерами мышц и собственным весом. Лишь Норберт Шемански являл исключение. Не все отдают себе отчет в том, что не величина и обилие мышц определяют мощь атлета. Впереди тот, кто умеет тренироваться и у кого отменно действуют внутренние системы организма, а все это и складывает то, что называют природными данными, или талантом. Неверно воспринимать состояние внутренних систем как нечто застывшее, раз и навсегда сложенное природой. Эти системы тоже превосходно тренируются. Качество же мышечной ткани, надо полагать, прямо зависит от склада нервной системы и тонуса внутренних систем. Отсюда и вывод: могучие мышцы совершенно не обязательно крупные и обильные. Благодаря проделанной работе я мог рассчитывать на значительный прирост силы в последующие годы. Тренировки по-разному влияют на организм. Методика одних вызывает как бы «частный» прилив силы при незначительных приспособительных процессах. Методика других предполагает могучие приспособительные реакции. «Экстремальные» тренировки потрясли меня, наградив рекордной по времени силой. Но уже ничто не могло соблазнить — спорт потерял для меня свой смысл. Эксплуатация силы ради новых побед на чемпионатах мира казалась бессмысленной. Победы? Почет? Слава? Достаток? И ради этого отказываться от мечты? Жизнь звала к другой пробе сил, и я последовал ее зову, отрубив все связи с прошлым.
Сразу после Игр в Токио я начал сбрасывать вес. Я понимал, что лишние килограммы — обуза для всего организма, а не только для сердечно-сосудистой системы. Да и противен был лишний вес! Я задался целью «подсушить» себя со 140 кг до 105. К весне 1966 года я весил 120 кг, а к 1969 году похудел до 110. Таким образом, мне удалось избавиться от 30 кг. Но как же я хотел есть все те годы! Организм, воспитанный на почти полутора десятилетиях энергичнейших тренировок, привык к мощному обмену. Еда мерещилась ночами. Я начал мерзнуть, особенно зимой. Я не сомневался: все неприятные ощущения временны, я «устоюсь» в новом весе и все процессы нормализуются.
Большие тренировки я свел к разминкам с тяжестями и бегу — 2–3 раза в неделю. В разные дни я выполнял жимы штанги весом 190–200 кг лежа, приседания с отягощениями 160 кг, жимы из-за головы — 120–130 кг и еще кое-какие упражнения. В каждом я набирал около шести подходов. К бегу я приучился в пору основных нагрузок 1961–1964 годов. Еще до эксперимента Лидьярда у нас в тяжелой атлетике был принят бег трусцой для повышения направленной атлетической выносливости. Мы называли его «бегом по силам». При утомлении переходили на шаг, потом снова бежали. Кто бегал, обычно уставал заметно меньше в многочасовых тренировках с тяжестями. К примеру, мои «пиковые» тренировки («на объем») растягивались до шести часов. Признаться, практиковали бег единицы, а постоянно, без пропусков — никто.
На таких тренировках я продержался вторую половину 1967 года и весь 1968-й. К исходу 1968 года я с удивлением и тревогой почувствовал аритмию и одышку. Под Новый год я уже с трудом мог вести тренировки. Аритмия и одышка после нагрузок разыгрывались не на шутку, и впервые появились головные боли. К весне 1969 года я лишь кое-как тянул тренировки — я задыхался, аритмия не отступала ни днем, ни ночью.
Срыв 1969 года был подготовлен перетренировкой 1962-го, только был несравненно более мощным. Все оставшиеся годы больших тренировок и выступлений я уже шел с метиной 1962 года. И она не просто была памятью — при ослаблении организма оживала болезнью. Требовалось предельное напряжение воли, чтобы держать все эти процессы под контролем, но боль оставалась болью. Я оставался для всех счастливцем-спортсменом, баловнем, осыпанным милостями и удачами большой спортивной игры.
Попытки облегчить физическое состояние ограничением работы не привели к успеху. Даже после обыкновенной гимнастической разминки я задыхался и голову разламывало. Я противился, не поддавался, но физическое состояние ухудшалось, и я оказался вынужденным прекратить тренировки.
Вопрос уже стоял о невозможности полноценно вести основную работу — литературную. Я садился за нее уже с головной болью, а часа через два она становилась просто нестерпимой. Я был подавлен и озадачен: на все слабости по привычке я еще смотрел свысока.
Головные боли врачи диагностировали как следствие сосудистых расстройств. Лекарства давали временное облегчение, потом все повторялось. С каждым месяцем эти боли становились изощренней. Они уже не отпускали и к утру. Я боялся наклониться, резко повернуться — начинались головокружения и тошнота. Давление опустилось: верхнее — до 80–85 мм и нижнее — до 70–75 мм. Это обернулось вялостью и слабостью — состояниями, мне совершенно не свойственными.
За все годы тренировок и выступлений я всего 2–3 раза поддавался гриппу, а тут еле поспевал отбиться от одного, как наваливался другой. К весне 1970 года я весьма отдаленно напоминал прежнего тренированного человека. Я обрыхлел, кожа обвисла, под глазами появились мешки. Я дышал с шумом, сипеньем, говорил торопливо, нервно, почти не слушая собеседника, а самое печальное — я считал себя глубоко несчастным. Я дошел до того, что стал жаловаться и жалеть себя, — падения ниже не бывает.
Неожиданно для себя я отметил боли в печени. Прежде я и не подозревал, что это такое. Боли после еды вскоре стали обычными и нередко сопровождались ознобами. К лету 1970 года я уже почти ничего не мог есть — лоб, щеки и даже шея дали какую-то темную пигментацию. В периоды наисильнейших обострений болезни я не в состоянии был поднять даже 5–6 кг.
Из всех видов физической нагрузки я справлялся лишь с 1,5-часовой ходьбой. Но стоило прибавить шагу — мучительная боль в голове уже не покидала до ночи.
Я так исхудал, что потерял обручальное кольцо. Оно тихо соскользнуло с пальца. Надо же такому случиться: я нашел его через год — его дужка желтела из земли. Это было на даче у товарища.
Из всего того, что со мной происходило, самым мучительным были головные боли всех видов. Голова болела без пауз, не давая полноценно работать, то есть делать то, к чему я стремился, ради чего так рано ушел из спорта и с чем связывал будущее. Я не мог толком писать, читать, собирать необходимые сведения.
Я уже давно разрабатывал планы нескольких книг — ради них я и свернул свой спорт. Я вынашивал эти книги, верил: настанет время для них. С первого и до последнего дня я совмещал спорт с литературой. И всегда выбирал литературу в ущерб спорту. Именно по этим причинам фактически не бывал на сборах,
