Хоронили дядю Андрея через два дня. Вчетвером – я, Юрка, Зубарь и Серёжка – выкопали на кладбище могилу среди могучих елей, на дно настелили мягкого ельника (говорят, покойнику мягче будет), вчетвером вынесли гроб из осиротевшего дома. Жители посёлка стояли у ограды, суровые, со свинцовыми лицами, точно зимняя туча набежала на них. Собрались все поголовно, молодые и старые, и только не заметил я в толпе тётку Варвару – что случилось с матерью, спрашивать у Юрки не стал.
На плечах понесли гроб до кладбища. Гулко стукнули комья земли о крышку гроба, а потом скоро вырос холмик рыжей земли.
Зубарь с Серёжкой соскребли прилипшую глину с лопат, потихоньку зашагали между елей к посёлку. Я тоже хотел было идти, но Юрка поглядел на меня.
– Помоги.
Вдвоём мы вкопали покрашенный крест, и Юрка прикрепил к нему подсвечник, а затем и свечку зажёг.
– Мать просила, – сказал Юрка и отвернулся.
– А чего она сама не пришла? – робко спросил я.
– Слегла совсем. Сердце прихватило.
Мы уходили с кладбища под моросящий дождь, мелкой сеткой затянувший округу. Было по-осеннему тихо и пустынно, как вдруг где-то сбоку в черёмуховой чащобе оглушительно звонко запела какая-то птаха. И меня вдруг осенило: да ведь любила же Разиню тётка Варвара! Любила тихо, безответно, неразделенно…
До конца моего отпуска оставалось пять дней, но я твёрдо решил завтра же ехать домой – скорее увидеть жену и обо всём рассказать. Обо всём… А там будь, что будет…
