Лешка недоуменно смотрит на меня, тужится что-то сделать — то ли приподняться, то ли еще что.
— Док! Хана Лехе! — хрипит он — Отпрыгался… Ног не чувствую, не шевелятся… И руки немеют…
— Молчи, сейчас тебя починю, только не дергайся!
Какое там починю, все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным отделом. Хуже некуда.
Лешка бледнеет прямо на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что — полная амуниция десантника.
— Жив? — появился комбат.
Лешка под воздействием наркотиков уже отключился, и я говорю прямо:
— Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то…
— Никаких и то! — отрубает он. — Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в Кабул! И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула… Ты меня знаешь!
— А иди ты к… — начал я, но вовремя осекся: идет бой, он комбат, и не успел я ругнуться, он уже вновь у рации и, наверно, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто Лешка мне менее дорог, чем ему.
Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая повисла, постреливая в сторону горы.
До Кабула двадцать минут лета, На посадочной уже ждала санитарка, и не успел пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.
И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас.
Лешку тут же увезли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:
— Дружок?
— Да, еще до Афгана вместе служили.
— Лучше бы ему не выживать.
— Что-о? — задохнулся я. — Ты что, спятил? Да я тебя…
— Не кипятись, старлей! Ты еще молод, не видел, как живут одинокие инвалиды. А он будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я б ему помог…
— А если б сын?
Он как-то вдруг съежился и, не ответив, ушел.
Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, «тыкнул» незнакомому подполковнику, но он этого даже не заметил.
Как врач я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник — тоже мне гуманист нашелся, он бы своему другу «помог». А сыну, небось, заслабило.
Вот и еще один… Из тех, с кем мы и до Афгана служили в Фергане осталось меньше половины. Кто следующий?
Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент, и там вроде он начнет подавать кое-какие надежды, даже выпьет бокал шампанского на День воздушно-десантных войск. И через три дня после того умрет ночью от внезапного отека легких… Но я его довез живым…
— Тройка, на вызов!
— Что там, Света?
— Милиция вызвала. На берегу реки лежит мужчина, живой. Напротив дома по Ленинской, 26.
— Понял, еду.
Это рядом, минуты три езды.
Ага, вон два милиционера, полдесятка зевак.
Мужик неопределенного возраста, где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью, истощенный до предела, словно сошедший с фотографии узников Освенцима. Невероятные лохмотья, воняет мочой и калом, Волос седой, длинный, вши — ей-богу, полкило каждая! — ползают по щетине на щеках, полуоторванному вороту. Правая нога заголена, на голени большая гнойная рана, в ней копошатся белые черви. Глаза мутные, взгляд фиксирует с трудом. Что-то бормочет — бессвязно. Изо рта — амбрэ неописуемое. Алкоголь явно присутствует. Бомж.
Анечка стряхнула вшей, заголила руку, мерит давление.
— Сто на шестьдесят.
— Терпимо.
Пульс слабоват, но ритмичен, сто в минуту.
— Петя, носилки! Аня, в машине глюкозу в вену и поехали. Сержант, когда его обнаружили?
— Нам позвонили полчаса назад.
— Я вчера вечером шла, — подала голос маленькая старушка из толпы, — подумала, пьяный, ну и…
— Он и утром вчера лежал! — перебил ее здоровенный грузный мужик. — Я, это дело, значит, на работу собираюсь, в окно глянул — лежит ктой-то. Ну, сейчас не зима, думаю, пускай проспится.
— Точно, точно! — еще одной тетке не терпится доложить о своей осведомленности. — Я тоже в окно видела! Ну, нажрался, ну, свинья, когда ж это кончится! А милиция…
— Когда вы его увидели? — перебил я. — Тоже вчера или только сегодня?
— Вчера, вчера!
— Днем вчера как завалился, так и лежит! — Дама с голубыми кудряшками, исполнена праведного гнева, аж кипит. — И утром смотрю — все еще лежит, мерзавец! До обеда подождала, посоветовалась с соседями, решили вызвать милицию. Безобразие, дети ведь видят!
— Молодцы! — едва сдерживаясь, сказал я. — Сутки весь пятиэтажный дом любовался лежащим человеком, сутки! Все сразу решили, что он пьян, причем издали решили, и никому в голову не пришло, что ему может быть просто плохо! И вызвали не «скорую», а милицию!
— Но, доктор, позвольте…
— Не позволю! Я теперь ваш дом за три квартала объезжать буду! Помирать будете — а я через сутки! Загибайтесь себе на здоровье!
Хлопнул дверцей, кивнул Пете — погоняй, друг, тошнит меня от этих совковых буржуа больше, чем от несчастного бомжа.
— Продолжение спектакля в больнице! — смеется Петя.
— А иди ты…
Даже не хочется думать, как встретит нас приемное отделение больницы. Вот ЭТО, что мы привезли, надо мыть, дезинфицировать, лепить из лохмотьев какое-то подобие одежды, потом долго и трудно лечить. А ОНО на следующий после выписки день нажрется и ляжет там же…
— Центральная!
— На приеме.
— Тройка свободна.
— Октябрьский, 17, квартира 62. Шестьдесят лет, женщина, плохо с сердцем.
— Понял, еду.
Это штатная пациентка, встречаемся как добрые знакомые. У нее пароксизмальная тахикардия, приступ снимается за пять секунд, уколол — и порядок, человек ожил на глазах.
— Здравствуйте, Мария Семеновна! Что, опять параксизмалочка?
— Она, доктор, она! Таки совсем замучила, нет моих сил, на бисхаим пора! Не дождусь вот никак…
— Кокетничаете, Мария Семеновна! Хотели бы на кладбище, меня бы не звали! Аня!
— Как всегда?
— Да. А вы, дорогая, на всякий случай запомните: со смертью кокетничать опасно: будете звать — придет, причем быстрее, чем я! А вот в больницу вам не мешало бы недельки на три. Поди, года четыре уже не были? А?
