мысли откинула, суетливо двинула рогачами, потом слила кипяток в деревянную лохань, а чугунок опять в печь, пусть подсушится картошка, станет рассыпчатой. Ребятишки за рассыпчатой в первую очередь тянутся, точно она мёдом намазана. Такая же картошка, а поди же! На память вдруг одна забавная история про картошку пришла, и Настасья заулыбалась, даже морщинки лучиками по лицу запрыгали.
В деревне жил мужик с «чудинкой», Степан Огуречкин, мужичонка так себе, соплёй перешибить можно, но большой любитель поесть. Однажды на наряде мужики исключительно для Степана (о его слабости вся деревня знала) разговор завели о том, кто чего за завтраком откушивал да какие у них жёны искусные повара. Особенно сильно распинался Гриша Шавыря, шалопай и выпивоха, но и язычок – как бритва.
– Понимаешь, братва, сготовила сегодня на завтрак Марина мне мятник – голова аж кругом пошла, что за объедение, у кого рот большой… не завтрак, а конфетка, в душу сама катится. – И Гришка от удовольствия языком прицокивал, гладил живот, точно у него и в самом деле конфетка где-то там внутри сластит. Впрочем, живота у Гришки не было, фигура – доска доской, про таких говорят, что они через живот спину чешут. Тем и обиднее для Степана показалось, что даже для Гришки беспутного жена кушанья изысканные готовит, а вот для него, работяги извечного, у Варвары только одно меню – щи да картошка. Видимо, сильно задело его всё это, и Степан с колхозного двора молчком крутанулся, к дому направился.
Если бы он обернулся, – увидел бы развесёлые усмешки на мужицких лицах, но в Степане и без того крапивным ожогом злоба вспыхнула, и он на крыльцо чёртом вскочил, Варвару нашёл, затараторил:
– Не жалеешь мужа, мать-перемать! Другие бабы как бабы, об мужьях заботу имеют, а тебе – завей горе верёвочку, пущай у мужа на пупке штаны не держатся…
– Да что случилось, Степан? – оторопела Варвара.
– Не кормишь меня, как другие жёны, поняла? Про такое кушанье слышала – мятник?
– А как же, Стёпа, слышала, всё брюхо проел…
– Кому как, тебе, может, и проел, а мне нет. Если умеешь – немедленно готовь. А не будет – не пойду сегодня на работу да и тебе бубны начищу.
Поняла Варвара, что кто-то жестоко поиздевался над её мужиком, поулыбалась украдкой и отправилась на кухню, загремела чугунками, рогачами. Примерно полчаса Степан разгуливал по комнате с видом петуха, грудь колесом, в предчувствии вкусного завтрака. Но самое главное – заткнёт он сегодня пасть этому Гришке, чтоб не выпендривался, не считал себя чуть ли не князем. Ишь, чёрт, нашёл чем хвастаться, да его, Степана, Варвара как огня боится, прикажет – любое блюдо осилит.
Варвара в горнице появилась с чугунком в руках, на стол поставила, крышку открыла, жеманно так пригласила:
– Извольте кушать, барин…
Степан зачерпнул ложкой, поднёс ко рту да так и замер.
– Слушай, ты чего меня дурачишь? Это ж картошка, только мятая!
– Дак ты мне и заказывал мятник. Забыл, чай, как мятую картошку в деревне зовут? В городе пюре величают, а у нас проще – мятник.
Правду говорят, смешное рядом с грустным живёт. Вспомнилась эта история, и мысли тяжкие будто напрочь отлетели. Ребятишек будила Настасья уже с улыбкой на лице. Да на них, спящих, без улыбки и глядеть нельзя. Разметались по койке, как те же картошки по столу раскатились. Колька, старший, на самый край сбился, а Сеня ему под руку, как воробей под стреху, забился, свои розовые сны досматривает, Илюшка брови насупил, губы сжаты. Он и в жизни очень серьёзный, Илюша, слово скажет, как монетку подаст, аккуратно, с остановкой. По себе знала, утренний сон самый сладкий, но что делать: ускачет Настасья в поле, будут целый день голодными по улице бегать.
Ребятишки вставали, растирая глазёнки кулаками, точно разгоняли свои сны, на кухне плескались над лоханью, поливая друг другу на руки. Потом Колька двум меньшим лица полотенцем вытер, волосёнки причесал. Мать вступиться хотела – нет, Колька лучше. Он для них авторитетом становится, даром что от горшка два вершка. Но растёт парнишка. Совсем недавно штанишки сшила ему из отцовских портянок до пят (хорошо, что совсем новые от Гаврилы остались: перекрасила – куда с добром! – одежда на славу получилась), а теперь уже вон босые ноги торчат, в ссадинах все.
Туалет свой немудрёный ребятишки в три счёта одолели, к столу направились и уселись, как спали: в середине самый младший, Сеня, а справа Колька, степенно сел, по-мужичьи, только ноги ещё пола не достают. Ребята на ладошках покатали горячие картофелины, прежде чем в рот отправить, и тут Илюша голос подал:
– Мам, а соль?
Каждый день один и тот же вопрос! Дак её, соли, уже две недели в доме ни грамма не было, плошка соляная до блеска вычищена. И взять негде. И Настасья вопрос без ответа оставила, только голову подняла, в упор на Илюшку посмотрела с укоризной, дескать, чего спрашивать без толку, пустой разговор. Но тут неожиданно Колька брата поддержал:
– А у Семёнихи соль есть (Семёниха, соседка, через дорогу жила). Позавчера на станцию бегала. С солью-то ох как вкусно есть, – и посмотрел на мать.
– Что ж, её, соль-то, на станции продают, что ли? – стараясь быть спокойной, спросила Настасья.
– Зачем продают? – степенно начал Колька. – На масло меняют. Эшелоны сейчас на юг идут, к фронту, а у солдат, у них всё есть. У папки нашего небось и автомат есть, чтоб фрицев бить.
– Ему, отцу-то вашему, хорошо, уехал, и всё, воюет, и всё, а вас у меня трое на руках, – в сердцах сказала Настасья, хотя чувствовала – при чём тут Гаврила, коль одна беда на всех свалилась, одним чёрным крылом война людей покрыла – не размахнёшь.
Видимо, недовольство матери Колька умишком своим детским уловил, если сказал, точно на примирение пошёл:
– Папке тяжело, он в сапогах ходит, немцев, их в сапогах лучше бить, ноги не поранишь… – И добавил уже по-взрослому: – А мы и без соли проживём, папка с фронта приедет – мешок соли привезёт, правда, мама?
– Правда, правда, Коля. – Настасья машинально головой закачала, но думка о соли голову не покинула, как гвоздь застряла. После завтрака Настасья в погреб сбегала, стеклянную банку со сметаной притащила, в печку поставила – подогреть немного и, уже собравшись на работу, Кольке наказ дала: – Масло тут без меня сбейте, а я с работы отпрошусь, на станцию к вечеру сбегаю. Глядишь, и соль у нас будет.
Илюшка на скамейке подпрыгнул, словно кто его подбросил, даром что молчун:
– Ура! Соль будет! – И подтолкнул Сеньку в бок. Малыш от неожиданности на Кольку повалился, глазёнками заморгал, но не заревел, а только носом зашмыгал, точно понимал, насколько этот разговор важен и что своим рёвом он настроение может праздничное испортить. А Колька Илюшке кулак показал, дескать, что орёшь, как прокажённый. За столом снова установился порядок.
На станцию Настасья прибежала часам к пяти, раньше не получилось. Упёрся бригадир Василий Андреевич, как козёл на дороге – не столкнёшь. Дескать, как я тебя, Настасья, с косьбы отпущу: сама знаешь, хлеб переспевает, для фронта стараемся, а тебя нужда припёрла на станцию скакать.
– Да мне часа на два, к эшелону, – пыталась вразумить его Настасья, – масло на соль обменять – и назад. Как вернусь, так опять на жатву выйду, норму свою хоть до темноты, а сделаю.
– Ты, Настасья, не баламуть мне людей. – Василий Андреевич говорил каким-то визгливым, как у пилы, голосом, первый признак – нервничает мужик. – Сегодня тебя отпусти, а завтра весь колхоз к эшелонам побежит. Фронт, он от нас хлеба ждёт.
Василий Андреевич уже уходить собрался и вдруг тихо, точно боялся, что кто-то их услышать может, сказал:
– Ладно, Настасья, часа за два до конца работы исчезни украдкой, я вид сделаю, что не заметил…
И вот теперь стоит она на перроне, продуваемая ветром от проходящих поездов. Станция была маленькая, с деревянным вокзалом, похилившимся от времени.
