Владимир Фёдорович Топорков
Слово о времени и о себе
Я родился 4 декабря 1940 года в деревне Троицкое Добринского района Липецкой области…
Написал вот сейчас как сказано в документах, и сразу хочется внести ясность. В то время, когда я родился, была моя деревенька в Хворостянском районе Воронежской области, а теперь её давным-давно нет на карте. Только и остались обмелевший, затянувшийся камышом пруд в центре деревеньки, ещё один пруд на окраине да старые сады на усадьбах. На нашей сохранилась груша-дикарка, вместо той, о которой я писал в рассказе «Дукат». И ещё одна достопримечательность – огромные кусты разросшейся черёмухи, которые словно обливаются весной кипенным молоком.
Отца своего я не помню. Кадровый офицер Красной Армии, он служил в Лисках, но в первомайский праздник 1941 года последовал приказ – на Украину. Видимо, преддверие войны требовало укрепить западные границы (лишнее свидетельство против той брехни, которую распространяли писаки типа Волкогонова о том, что к войне не готовились), и отца с его частью направили в город Коломыя тогда ещё Станиславской области. Откуда он успел написать два письма, без тени тревоги сообщал, что подбирает квартиру, через месяц-другой и жену с ребёнком вызовет к себе. Последнее датировалось 16 июня, а пришло оно в воронежские края, когда уже гремела война.
А через месяц, по рассказам матери, получили мы сообщение, что наш дорогой Фёдор Фёдорович пропал без вести 4 июля 1941 года. Страшные слова для мамы, кажется, было бы лучше даже похоронку получить. Уж сколько потом она вздрагивала по ночам от стука в дверь, беспокойно вглядывалась в темноту, всё ждала и ждала… В канун тридцатилетия Победы был я в Коломые, прошёл по чистеньким, ухоженным улочкам, к братской могиле в центре городка положил цветы. Работники военкомата рассказали мне, что это захоронения уже 1944 года, когда освобождали город, а что было здесь в сорок первом, где кого нашла смерть в то страшное время – нет никаких данных. Но и этот мой рассказ по возвращении, кажется, не успокоил мать. Так и жила она до своей кончины в 1989 году со слабой надеждой на счастливую случайность: авось да и отыщется её дружечка.
Те, кто читал мои рассказы и повести, роман «Засуха», должны понять – о матери я написал много и почти с натуры. Была моя Надежда Васильевна хотя и малограмотная (всего-то только два класса после гражданской войны), но по-крестьянски мудрая и работящая. И многие меткие выражения, пословицы, присказки – это от неё, от её опыта. Даже при своей малограмотности любила читать книжки, и первым читателем моих опусов была именно она. Не случайно, прочитав рассказ «Щепоть крупной соли», она вроде как с обидой выговорила мне: «Что же ты, про меня пишешь, а окрестил Анастасьей, уж писал бы, как есть». Тот рассказ и в самом деле был о ней, там ни одного выдуманного эпизода; по крайней мере, я самым добросовестным образом изложил на бумаге все перипетии произошедшего с ней на станции Хворостянка.
О трудной женской доле в годы войны и после неё написано много. И всё-таки, я думаю, мы, писатели, так и остались в долгу перед ними, солдатскими жёнами и вдовами, про которых Михаил Исаковский написал: «Весь фронт, что от края до края, кормила ты хлебом своим». Мать моя в годы войны была и председателем колхоза, и бригадиром, и выращивала овощи, свёклу. И прав поэт, восклицавший: «Да разве об этом расскажешь, в какие ты годы жила…»
Сегодня, в наше «демократическое» время, когда со страниц жёлтой прессы не сходят публикации о продаже детей, переполненных сиротских домах при живых родителях, о сексуальных похождениях молодых красоток и прочих мерзостях, я всё чаще думаю о подвиге наших матерей. Именно подвиге, иначе это не назовёшь, когда они, отрывая от себя последний кусок хлеба, картофелину, кочан капусты, кормили фронт, да ещё сумели сохранить детей, вырастить и выучить их быть полезными Родине. Высочайшей этой нравственности и патриотизму нет цены. И вдвойне горько видеть, как ныне солдатские вдовы, выброшенные хамоватыми «реформаторами» на обочину жизни, голодают и страдают, без вины виноватые.
Иногда я думаю: наверное, моей матери хоть один раз по-крупному повезло, что не дожила она до этого смутного безвременья, иначе сердце её, открытое и доброе, треснуло бы на куски, прежде всего от окружающей наглости и бесчестья. Да, они тяжело жили, наши матери, в трудах и страданиях, но главный стержень в жизни не утратили – быть честными и преданными России, воспитать детей себе подобными. И слава Богу, что были, есть и, надеюсь, будут такие женщины, которые честны и в словах, и в поступках, которые свято несут по земле своё высочайшее предназначение – быть Матерью.
Судьба была несправедлива ко мне и моим сверстникам – во время войны закрыли начальную школу в нашей деревне, и пришлось нам в поход за знаниями, говоря высоким слогом, каждый день отправляться сначала за два километра, потом – за пять, а в среднюю школу – аж за восемнадцать! Я и потом, став уже взрослым человеком, со страхом вспоминал, как это мы, полуголодные и полуголые ребятишки, выскакивали за порог в стылую темноту, нацелик по снегу протаптывали себе дорогу в школу, в перемену грызли замёрзший кусок хлеба (если он был!), а потом снова мерили эти километры по бездорожью. Однажды я чуть не погиб, сбившись вечером в метель с санного следа. И только какая-то недетская интуиция заставила меня остановиться, вслушаться в завывание метели и уловить лай собак. Я пошёл на этот лай и через какое-то время вышел на огоньки соседней деревни, обогрелся в одной из избёнок, но ночевать не остался – голову терзала мысль: «А что там мать подумает, ведь она всю ночь спать не будет!» Так я и приплёлся домой часов в двенадцать под завывание метели, зато мать и сестра, уже одетые, готовые идти на мои поиски, были несказанно рады, что я жив и со мной ничего не случилось – не обморозился, не промок и нашёл, наконец, дорогу к дому.
В другой раз пришлось два километра в стылый декабрьский день бежать в сырой одежде, которая перед домом заколенела, зазвенела, как кольчуга. А произошло в тот день вот что. Я уже учился в десятом классе, шёл со станции Хворостянка и через двадцать минут был бы дома, да пришлось изменить маршрут – со стороны нашей речушки Лукавки, что петляла по глубокому оврагу, вдруг раздались крики о помощи. Подбежал к берегу и поразился – на самой середине круглого озера, держась красными, похожими на гусиные лапки ручонками за окоём льда, барахтались двое парнишек. После декабрьской оттепели, когда лёд растаял у берегов и сохранился только на середине, несколько дней никто не катался на коньках. Потом под лёгким морозцем схватился ледок и у берега, и мелкота обрадованно примчалась на озеро. Особым шиком у них было проскочить по трещащему ледку к середине. Но, видимо, в пылу азарта не заметили они, как под люлькой осел лёд, а потом и провалился…
Времени на размышления не было, и пришлось прыгать в ледяную воду. Ребятишек я благополучно подтащил к берегу, но и сам вымок до нитки и оставшийся путь до дома бежал, чтобы стужа не свела тело. Дома мать растёрла меня керосином, уложила на горячую печку. И странное дело, даже элементарным гриппом я не заболел. Лишнее доказательство крестьянской находчивости!
Вообще, сколько живу, не перестаю удивляться крестьянскому люду. Сколько в нём мудрости, смекалки, трудолюбия и открытости! После войны люди жили трудно, но даже для случайного прохожего не жалелось куска хлеба и кружки молока, а на помощь шли не за «магарыч», как ныне, а бескорыстно и с усердием, и этому же учили своих детей. Лет с двенадцати я стал «заглавным» мужиком в доме – косил сено на лугах вместе со взрослыми, пахал огород, рыл торф в пойме реки, ставил скирды, а всему этому учили меня мужики-фронтовики. Причём, наставляли спокойно и терпеливо, наверное, отчётливо понимая, что на них жизнь не кончается, должна прийти смена, те, кто будут на этой земле и сеятелями и хранителями!
После средней школы, которую окончил в 1958 году, мать сказала мне по-крестьянски честно и прямо: «Понимаешь, сынок, учить тебя дальше не на что, денег у нас нет, после свадьбы сестры осталась одна корова. Продадим – и вообще стол будет голым. Так что сам определяйся, что делать».
И подался я в трактористы, благо были у меня права – получил в школе. И снова пришли на помощь добрые наставники – муж старшей сестры Михаил Соломонов, его друзья-трактористы Михаил Быков, Александр Фёдорович Бессонов (к сожалению, все уже покойные), и была добрая наука: как управлять не только трактором, но и разбираться в жизни, сеять хлеб и пахать землю, трудиться честно и не халтурить. Уже потом, когда стало модным охаивать «партократов» (а я в 1991 году был избран первым секретарём
