на поход в Африку истратил очень много денег и, главное, не записал всех расходов и не мог дать отчета. Народ, подговоренный агитаторами, в шумном собрании потребовал у него отчета. Молча он взглянул на неблагодарных граждан и сказал: 'Сегодня годовщина битвы при Заме (где он разбил Аннибала); я иду в Капитолий принести благодарность богам. Кто хочет — пусть следует за мною'. Впечатлительный народ под обаянием благородного слова кинулся за ним в Капитолий, покинув клеветников. В обоих случаях народ, требуя отчета в деньгах, был, разумеется, прав. Но он был мелочно прав: и оттого вообще не прав. В такую неправоту впал и Толстой.
Он не понял или, лучше сказать, просмотрел великую задачу, над которою трудилось духовенство и Церковь девятьсот лет, — усиливалось, и было чутко и умело здесь, и этой задачи действительно чудесно достигло. Это — выработка святого человека[4], выработка самого типа святости, стиля святости; и — благочестивой жизни.
Конечно, если бы русский народ ограничивался представлением, что убить не так грешно, как съесть мяса в постный день, — то в России не было бы возможно вообще никакому человеку жить, сам народ давно погиб бы в пороках и Россия как государство и нация развалилась бы. Но чем-то она держится. Чем? Тем, что от старика до ребенка 10 лет известно всем, что такое 'святой православный человек'; тем, что каждый русский знает, что 'такие святые — есть, не переведутся и не переводились'; и что в совести своей, которая есть непременно у каждого человека, все русские вообще и каждый в отдельности тревожатся этим образом 'святого человека', страдают о своем отступлении от этого идеала и всегда усиливаются вернуться к нему, достигнуть его — достигнуть хотя бы частично и ненадолго.
'Святой человек', или 'Божий человек', есть образ, именно художественный образ (а не понятие), совершенно неизвестный Западной Европе и не выработанный ни одною Церковью — ни католицизмом, ни протестантизмом.
Он заключается в полном и совершенном отлучении себя от всякого своекорыстия; не говоря о деньгах и имуществе, даже вообще о собственности, — это отречение простирается и на славу, на уважение другими, на почет и известность. 'Святой человек' погружается в совершенную тишину безмолвной, глубоко внутренней жизни[5]: но не пассивной и бездеятельной, а глубоко напряженной. Усилие направляется на искоренение в себе всех 'нечистых помыслов', т. е. на искоренение самих мыслей и желаний, связанных с богатством, знатностью, женщинами, шумом городов и базаров. Но это — только отрицательная половина дела, которая была бы неисполнима без положительной: что же наполнило бы душу, опустевшую от 'нечистых помыслов'? Свобода от 'нечистых помыслов' есть только выметенная горница для принятия какого-то гостя. Этот 'гость', в нее входящий, есть Бог. Но не 'Бог' как понятие, не 'Бог' как религиозная истина: а Живое Лицо Его, Живое Его Существо, наполняющее душу такого 'русского праведника', 'русского юродивого', 'русского святого' неописуемым восторгом и счастьем. Но — не это одно, хотя это — главное. Русский не остается с этим. Иногда он на десять лет уходит в лес, выкапывает себе пещеру, строит себе шалаш и в нем живет, на голоде и холоде и в полном безмолвии, чтобы 'сподобиться узреть Бога', 'почувствовать Бога'… Он непрерывно молится: и молитва русского человека есть опять душевный феномен, малоизвестный или вовсе неизвестный у других народов. Этого ни описать, ни выразить нельзя, это нужно тайно подсмотреть или случайно услышать[6]. Вся молитва сплетается из глубокого сознания своей греховности, своего ничтожества, из совершенной примиренности души со всеми людьми, виденными и которых не видел он, из жажды Божией помощи, из надежды на Божию помощь. Душа такого человека за 5-10 лет прошла страшные отречения и полна страшной жажды. И 'по вере' дается: он 'чувствует Бога около себя', в своей пещере, шалаше, в келье; больше же всего, конечно, в душе и пылающем сердце. И вот он закален: закален от 'искушений', соблазнов, от влечения к пустоте и ничтожеству мира. Но 'русский святой' не бывает без великой любви ко всем людям. 'Русский святой' есть глубоко народный святой. Тогда он выходит из своего уединения и безмолвия, и одни из таких людей делаются 'странниками', т. е. переходят из места в место, странствуют по всей России, идут в знаменитые величием и древнею славой монастыри России, Греции, Палестины. Или, чаще, поселяются где-нибудь поблизости к монастырю (но никогда почти в самом монастыре) и беседуют с теми людьми, которые к ним приходят искать утешения и совета в несчастии жизни, в потере ближних, смерти жены или мужа, смерти детей, в брошенности мужем или возлюбленным, в разорении, притеснениях от людей и власти. Наконец, приходят люди, запутавшиеся со своим умом и совестью; приходит убийца, приходит богач, кающийся в дурных способах приобретения богатства. Приходят все 'труждающиеся и обремененные', о которых учил Спаситель, что Он 'пришел исцелить их'. Приходят, наконец, неисцелимо больные телом, чтобы он о болезни их 'попросил Бога'. Шалаш или келья такого 'святого' бывают окружены массою народа: и, проходя среди него, 'святой', по взгляду на лицо уже узнав, чем (приблизительно) томится пришедший, дотрагивается до него рукою, уводит его к себе в келью или как-нибудь уединяется, и беседует, расспрашивает, советует. Такому 'святому', по общему народному убеждению, нельзя солгать, как и нельзя, 'грех', что-нибудь ему не досказать. Таким образом перед ним раскрываются вся душа и вся жизнь пришедшего за помощью человека. И как за год он переговорит таким образом с несколькими тысячами людей, а за много лет со многими десятками тысяч человек, то душа и духовный взор и духовный разум такого 'святого' до того изощряются и утончаются в постижении природы человеческой и всех колебаний жизни человеческой, что он становится — как народ называет — 'прозорливым', т. е. он презирает до самого дна душу человеческую, видит эту душу в самом трепете, в самых потаенных волнениях, в самых скрытых поползновениях и слабостях; и в то же время он видит в этой душе лучшие возможности, находит такие силы, которых сам пришедший в себе не сознавал, наконец, одушевляет и укрепляет к лучшей новой жизни своим святым одушевлением. Он не просто советует, а повелевает человеку сделать то-то и то-то, всегда в глубочайшем соответствии с силами и способностями человека, никогда его резко не насилуя и не ломая. Очень нуждающимся, сиротам, вдовам он помогает деньгами — из тех, которые приносят 'в дар' ему другие. Толстой любил посещать таких 'святых', ибо зрелище народное нигде так не открывается, как около жилищ таких 'святых'. Один такой русский отшельник дал ему сюжет для рассказа 'Три старца': он в нем только несколько переиначил случай, которого случайно был зрителем. Именно — Толстой раз видел, как такой 'старец', уже окончив беседу с народом, шел к келье, а люди все бежали около него, и он от этого еще более изнемогал. Вот один из таких 'бегущих' схватил его за край одежды. Старец к нему обернулся. — 'Что тебе?' — 'Как спастись?' — Старец, совсем изнеможенный, в силах был только проговорить: 'Да сколько вас в дому?' — 'Трое', — ответил пристававший. Тогда, остановясь и задыхаясь, старец сказал: 'Ну, так и спасайтесь, молясь: три вас, три нас — спаси нас'. Так мне рассказывал сам Толстой. Достоевский в романе 'Братья Карамазовы' вывел в лице старца Зосимы иеросхимонаха Амвросия из той Оптиной пустыни[7], куда перед смертью поехал из Ясной Поляны гр. Толстой. Здесь же у отца Амвросия бывали лучшие русские философы, Страхов и Соловьев; первый был не только философом, но и превосходным ученым по физиологии и физике. К старцу Амвросию (он умер лет 18 назад) приезжали и купцы-миллионеры, и придворные лица, дворяне, военные, и последние бедняки, и убогие. И он совершенно одинаково говорил со всеми. Таким образом, подобный 'святой' есть, собственно, 'исцелитель' болящей душою России и болящей в жизни России — иногда на свою небольшую местность, иногда на несколько губерний, иногда даже на всю нашу землю. Последнее было со священником города Кронштадта, Иоанном.
Но это — завершенный образ 'святого'. Однако приближения к нему крупицами рассеяны во всем народе; или — редкий русский человек не переживает порывов к этой святости, хотя недолгих и обрывающихся. Вот этою стороною своей нравственной или, вернее, своей духовной жизни и живет русский народ, ею он крепок, через нее встает изо всяких бед. Русский народ никогда не отчаивается, всегда надеется. Параллельно с грубостью, ленью, пьянством, пороками, но в другом направлении, идет другая волна — подъема, раскаяния, порывов к идеалу. И это в простом народе еще сильнее и распространеннее, чем в образованных классах.
Но этот 'святой человек' дан Церковью, церковным духом, церковного историею. Молитвы, присущие нашей Церкви, которые непрерывно народ слышит в храмах, полны совершенно особенного духовного настроения и жизненного понимания. Это духовное настроение полно нежности, деликатности, глубокого участия к людям, глубокой всемирности… В храме постоянно слышатся молитвы 'о всех людях' (не об одних православных, не только о своей Православной Церкви), о 'примирении всех людей' (между прочим — о примирении 'всех Церквей'); о том, чтобы Бог укрепил в людях кротость, прощение обиды; вместе с тем в
