В стенах города. Пять феррарских историй

супружеской спальне элементы мебели и обстановки в современном вкусе, завезенные сюда молодой синьорой Барилари; или долго, с необычайным обилием подробностей распространяться о смежной с супружеской спальней комнатке, куда Пино сразу после ужина удалялся на покой: в углу железная кроватка, у стены маленький письменный стол, напротив шкаф, а рядом с кроватью с наброшенным поверх пледом из шотландской шерсти в красно-синюю клетку большое кресло с регулируемой спинкой, которое каждое утро синьора Анна перемещала в столовую, к залитому солнцем окну, у которого Пино оставался сидеть до самого вечера. При желании можно было перечислить по именам авторов книг, выстроившихся за стеклом стоящего у двери рядом с отопительной батареей книжного шкафа: Сальгари, Верн, Понсон дю Террайль, Дюма, Майн Рид, Фенимор Купер и так далее. Среди книг была и «Повесть о приключениях Гордона Пима» Э.А.По, на обложке которой был изображен огромный вооруженный серпом белый призрак, нависший над крохотным суденышком китоловов. С той разницей, что этот том не стоял вместе с остальными на книжной полке, а лежал перевернутый на тумбочке, рядом с толстым альбомом для марок, разноцветными карандашами в стакане, дешевым перочинным ножиком и наполовину стертой резинкой — так что белый призрак с обложки, хоть и продолжал присутствовать, быть там, однако оставался невидимым и не внушал больше ни малейшего страха.

Представляли себе еще многое другое. Скажем, следующее:

— Ты куда собралась? — спросил Пино вечером пятнадцатого декабря, отрывая глаза от пасьянса.

Жена поднялась из-за стола. Не отвечая ему, она уже шла к двери. И уже из коридорного сумрака, в глубине которого виднелся просвет винтовой лесенки, до него донесся ее спокойный голос.

— Куда я, по-твоему, могу идти! — ответила она. — Вниз иду, запереть дверь…

Кто его знает: может, он после обеда и не слушал радио, когда передавали известия с веронского заседания. Как бы там ни было, в девять вечера, когда удары часов на башне замка мягким благословением неспешно растеклись по всему городу, не было ничего удивительного в том, что Пино в девять вечера уже спал крепким сном в своей детской кровати, натянув одеяло по самые уши. Закрыть глаза, уснуть как можно скорее… слыша, как жена встает из-за стола и направляется в аптеку (в этот час внизу всегда было чем заняться: подбить счета за день, опустить железные ворота и запереть их изнутри), видя ее со спины на пороге столовой, такую большую, красивую и безразличную, — о чем еще должен был думать Пино? Закрыть глаза, уснуть, и в тот вечер — еще раньше обычного.

Воображение рисовало, естественно, и все остальное: одиннадцать человек, выстроенных по трое- четверо у стенки крепостного рва; беготню легионеров в голубых рубахах между портиком «Биржевого кафе» и тротуаром напротив него; горькую усмешку адвоката Фано, за секунду до выстрела крикнувшего в адрес Лихо, закуривавшего невдалеке сигарету: «Убийца!»; луну, которая с полуночи, после резкой перемены ветра, разлила неправдоподобно яркий свет, превратив в хрусталь и уголь серый камень городских улиц; наконец, видели, как Пино Барилари, которого лишь крик адвоката Фано сумел вырвать из объятий крепкого младенческого сна, балансируя на костылях, стоит в полный рост за оконным стеклом прямо над развернувшейся сценой… И так на протяжении месяцев, все то время, с декабря сорок третьего по май сорок пятого, которое потребовалось войне, чтобы пройтись с юга на север по всей территории страны — словно коллективное сознание, в точности как человек, который в наказание себе время от времени бередит плохо затянувшуюся рану, испытывало потребность вновь и вновь возвращаться к событиям этой жуткой ночи, вновь вглядываться в лица каждого из одиннадцати расстрелянных, какими их увидел в последнее мгновение Пино Барилари.

Наконец пришла пора Освобождения и мира — и с наступлением мира многие феррарцы, почти все, ощутили настоятельную потребность забыть прошлое.

Но возможно ли это? Неужели стоит только захотеть?

Летом 1946 года, когда в зале собраний бывшего Дома союза на аллее Кавура начался процесс над двумя десятками предполагаемых участников расправы трехлетней давности (большей частью жителей области Венето, выуженных из лагеря для интернированных в Колтано[53] и из разных тюрем), и в особенности когда, выслеженный усилиями молодого энергичного областного секретаря АНПИ Нино Боттекьяри в тихом пансионе тосканского городка Колле-Валь-д’Эльса, на скамью подсудимых был усажен и Лихо, всем показалось, что пришло самое время окончательно поставить на прошлом крест. Увы, это правда, со вздохом говорили друг другу, никакой другой город в Северной Италии не дал Республике Сало столько адептов, как Феррара, никто с такой готовностью, как феррарцы, не склонял головы перед мрачными знаменами, автоматами и кинжалами ее разнообразных милиций и особых подразделений. И ведь, по сути, было нужно немного, чтобы ошибка в расчетах, которую под давлением чрезвычайных событий допустили многие из них — эта простая, понятная ошибка в расчетах, которую местные коммунисты, засевшие с сорок пятого в муниципалитете, теперь пытались превратить в вечное позорное клеймо, — стала вместе со всем остальным всего лишь дурным сном, жутким ночным кошмаром, от которого они теперь пробуждались, полные надежд и веры в себя и в будущее! Один показательный приговор убийцам — и всякое воспоминание о той страшной, роковой ночи 15 декабря 1943 года будет моментально стерто из памяти.

Процесс продвигался медленно, с трудом, вызывая в публике, каждое заседание битком набивавшей душный зал, растущее чувство бессмысленности и бессилия.

Испытывая неловкость и раздражение от присутствия громкоговорителей, размещенных на улицах, вплоть до проспекта Рома в самом центре города, судьи допрашивали подозреваемых одного за другим. Но те из-за решетки, которую установили у стены зала в простенке между окнами, отвечали всегда одно и то же: никто из них не участвовал в карательной экспедиции декабря сорок третьего, более того, никто из них не бывал в Ферраре. Все они выглядели до такой степени уверенными в том, что им нечего бояться, что некоторые из них имели смелость даже шутить и острить. К примеру, один из обвиняемых — мужчина из Тревизо, смуглый, с длинными курчавыми волосами и широким заросшим щетиной подбородком, — признал, что да, действительно, однажды приезжал в Феррару — но только двадцать лет тому назад, на велосипеде, чтобы повидаться с подружкой; эта шуточка вызвала у председателя суда, с большой неохотой терпевшего атмосферу народного, революционного суда, которую решено было придать процессу (если он и согласился вести слушания тут, в помещениях бывшего Дома союза, выразился он в первый же день на открытии процесса, то только потому, что зданием суда, полуразрушенным бомбардировками сорок четвертого года и теперь восстанавливаемым, пользоваться пока невозможно), неизбежную у неаполитанца легкую улыбку добродушного понимания.

Что касается Лиха, то он не только, как и следовало ожидать, отрицал малейшее прямое или косвенное участие в «факте» 15 декабря 1943 года, но с того самого момента, как его передали карабинерам, а те, надев ему наручники, усадили за решетку рядом с другими обвиняемыми, не упускал возможности продемонстрировать, наряду с живейшим уважением к суду, собравшемуся, чтобы вынести вердикт его «деятельности», глубокое презрение к толпе, до отказа наполнявшей зрительскую половину зала — в поведении которой, как вызывающе заявил он в какой-то момент, явно читались последствия «сегодняшнего положения вещей». Так вот, значит, как, добавил он, вы думаете добиться громко заявленного и столь нужного людям примирения в стране — с этими дышащими ненавистью и жаждой мщения лицами? Это и есть пресловутый дух свободы, призванный царить в суде, дабы он мог вынести справедливый, беспристрастный приговор в отношении человека, виновного, как он, лишь в том, что был «солдатом на службе у Идеи»?

Это было чистой воды очковтирательство, пустая демагогия, нацеленная на то, чтобы выиграть время и помешать тому, чтобы процесс, приняв чересчур объективный, уголовный характер, навредил ему в той же мере, словно если бы речь шла о политическом деле.

— Я был солдатом Идеи, — не уставал самодовольно повторять он, — а не наемным головорезом или, того хуже, мальчиком на побегушках у иностранца!

Либо говорил с тоскою в голосе:

— Теперь все говорят дурно обо мне!

И больше ничего. Но этим он словно намекал своим нынешним преследователям, чтобы они не надеялись, что, осудив его, заставят позабыть, кем вчера были сами. Все наравне с ним были фашистами, кто больше, кто меньше, — и никакой судебный вердикт не сможет замять эту истину.