древней столицы феодальной Японии. Это воплощенное изящество, словно сошедшее с картин японских мастеров. Актриса достигает высот трагедии в сцене агонии, когда появляется с глазами, полными ужаса, бледным, как бумага, лицом и в растерзанной одежде. «Это прекрасно, как пьесы Эсхила!» — восклицал Андре Жид.
Еще большее впечатление на Айседору произвело посещение павильона Родена возле площади Альма, где впервые для широкой публики были выставлены произведения скульптора, которого одни обожествляют, а другие возмущенно ругают. Противники упрекали его в незавершенности форм и необузданном воображении. Айседору поразил могучий гений, создавший статуи «Бальзак», «Поцелуй», «Врата ада». Ее раздражают высказывания, что эти шедевры — не более чем простые наброски. Когда у нее на глазах зрители из Америки удивляются при виде тел без рук или ног, она обрушивается на них: «Янки! Вы погрязли в низком, гнусном материализме! Неужели вы не видите, что перед вами сама сущность реального, его совершенный символ?» Нападая на своих земляков, она защищает не только Родена, но и свое собственное понимание искусства. Как и он, как и Сада Якко, она старается своим танцем облагородить формы природы, поднять их на самую высокую ступень смысла.
Прежде чем вернуться в Лондон, Галле знакомит Айседору со своим племянником, Чарлзом Нуфларом. «Поручаю тебе Айседору», — сказал он ему на прощание. Молодой человек отнесся к поручению очень серьезно, тем более что нашел юную американку весьма симпатичной. Ему нравятся ее спортивная внешность, динамизм, юмор, азарт, доходящий до неосмотрительности, очаровательное простодушие, с каким она отметает советы об осторожности: «Там будет видно». Сам большой любитель истории искусств, он помогает своей подопечной пополнять знания, водит ее по выставкам, картинным галереям, по лавкам продавцов эстампов, учит отличать кабриолет времен Людовика XV от других экипажей и разбираться в разных эпохах китайской династии Мин.
Тем временем Дунканы покинули улицу Гэте и на оставшиеся сбережения сняли квартиру-студию в доме 45 по авеню де Виль — холодное помещение с потеками сырости на стенах и растрескавшимися половицами, но большее по размерам. Рэймонд перестилает пол, расписывает стены в виде греческой колоннады на фоне синего неба, оборачивает газовые светильники фольгой, отчего они приобретают вид факелов в домах римских патрициев. Все то же увлечение античным миром! Сундуки из некрашеного дерева служат и шкафами, и сиденьями, и кроватями. На день в них укладывают постели, вечером расстилают на крышки и спят. В середине комнаты устанавливают рояль. И жизнь продолжается.
Именно в этот период Айседора знакомится с Мэри Дести, молодой американской актрисой, недавно разошедшейся с мужем. Она приехала во Францию с полуторамесячным ребенком и, едва познакомившись с Айседорой, тотчас же почувствовала непреодолимое влечение к танцовщице. Айседора становится для нее богиней, достойной поклонения. Очень скоро культ превращается в подражательство. Мэри начинает говорить, ходить, одеваться в греческие туники, как Айседора, а чтобы завершить сходство, она просит Айседору научить ее своему искусству. Та с радостью соглашается. «Вы будете моей первой ученицей!» — говорит она.
Но, наблюдая, как Мэри упражняется в студии, Айседора однажды поймала себя на ощущении, что это она сама танцует у себя на глазах. Она накидывается на подругу и трясет ее за плечи: «Никогда больше не делайте этого, Мэри! Это сходство доводит меня до галлюцинаций! Все, все, даже выражение глаз, как у меня!.. Не хочу, чтобы вы стали моим двойником!»
То, как Айседора реагировала на ее танец, должно было встревожить Мэри, показать ей опасность чрезмерного преклонения перед артисткой. Но она была слишком покорена танцовщицей: как можно не подражать ей, не быть ею, — для этого Айседоре пришлось бы перестать существовать.
Чарлз Нуфлар сделался завсегдатаем в квартире на авеню де Виль. Как-то он привел с собой двух товарищей, чтобы с гордостью представить им свою американскую подругу. Один из них — соблазнительный молодой блондин, светский художник, вхожий в парижские салоны, Жак Боньи. Другой — Андре Бонье, бывший немного постарше своих товарищей, выпускник Эколь Нормаль, преподаватель филологии, делающий первые шаги в литературе. Из печати только что вышел его первый роман «Семья Дюпон-Летерье».
Айседора танцевала перед ними прелюдии, вальсы и мазурки Шопена под аккомпанемент миссис Дункан. Восхищенный танцовщицей, Боньи упросил свою матушку, мадам де Сен-Марсо, жену скульптора, пригласить Айседору станцевать у них для крута друзей. Салон мадам де Сен-Марсо был одним из самых аристократических в Париже. Репетиции начались в мастерской скульптора. Аккомпанировал на рояле мужчина, игравший, как маг и волшебник. Не дождавшись конца танца, он вскочил и с криком: «Очаровательно!.. Восхитительно! Какое прелестное дитя!» — поднял Айседору на руки и поцеловал в обе щеки. Это был Андре Мессаже[7], автор оперы «Береника», шедшей тогда с триумфом в театре Буфф-Паризьен. Прекрасный знаток классической традиции, не чуждался он и новых форм в области прекрасного. Один из первых участников спектаклей в Байройте[8], он играл наизусть Вагнера, которого в Париже отказывались признавать, готовился дирижировать на премьере оперы «Пеллеас и Мелизанда» Дебюсси, рискуя вызвать скандал среди публики. Искусство Айседоры очаровало Мессаже. Он увидел в нем столь желанный им разрыв с академическим балетом и одновременно обновленную выразительность пластики. Так наша танцовщица была признана и взята под покровительство мэтром квартала Сен-Жермен и бесспорным судьей в области музыки.
Ее первый концерт пользовался огромным успехом у самой снобистской публики Парижа. Ею восхищались, как экзотическим творением природы: калифорнийский акцент очарователен, греческая туника забавна, а манеры юной дикарки удивительны. Ее наивные вопросы вызывали улыбки, а откровенность ответов попадала в цель. Одним словом, все сходились на том, что она «очаровательна», «чертовски оригинальна», пикантна и свежа, как лесная ягода.
За толпой обступивших ее после концерта дам Айседора заметила гладко выбритого старика, зябко прячущего горло в белый шарф. Он не спускал с нее хищного взгляда.
— Мадемуазель, — произнес он сиплым голосом, отчеканивая каждое слово. — Я восхищаюсь вами и одновременно жалею вас, ибо вы бросаете вызов богам. Опасайтесь их мести. В самых сладких плодах славы прячется коварный яд.
— Кто это? — слегка смутившись, спросила она, когда он отошел.
— Как, вы его не узнали? Да это же Викторьен Сарду[9].
Домой Айседора возвращается, усыпанная цветами и комплиментами, в сопровождении верных своих рыцарей — Нуфлара, Боньи и Бонье, не устающих поздравлять ее с первым успехом в Париже. Покорить за один вечер сливки французской столицы — дело нелегкое.
Хотя из трех юношей Бонье был отнюдь не самым обаятельным, она чувствует влечение именно к нему. Среднего роста, с круглым лицом, уже полнеющий, хотя ему недавно исполнилось тридцать, он ничем не напоминает Дон Жуана. Но ей нравятся его ум, культура, живой взгляд близоруких глаз за толстыми стеклами очков. Он лучше чувствует себя среди авторов-классиков, чем в модных салонах, в довершение всего страдает от непреодолимой застенчивости. Его улыбка и смешок после каждой фразы производят впечатление, будто он все время извиняется. Но эта излишняя робость отнюдь не отталкивает Айседору, которая видит в нем прежде всего талантливого писателя и восхищается им как образцом французской культуры.
Андре приходит к ней каждый день, от пяти до шести вечера. Как старательный студент, готовящийся стать педагогом, он знакомит ее с курсом общей литературы, читает нараспев своим негромким голосом произведения Мольера, Флобера, Готье, Мопассана, Метерлинка… Это напоминает ей вечера в Лондоне, проведенные с Дугласом Эйнсли. Айседора начинает лучше говорить по-французски, несмотря на ужасный американский акцент. Она жадно слушает рассказы о поэзии, истории, театре… В хорошую погоду они садятся на омнибус и катаются вдоль набережных Сены, гуляют по островам Сите и Сен-Луи, любуются собором Парижской Богоматери при лунном свете. Бонье знает историю каждого камня в своем городе. О более знающем и красноречивом гиде трудно было бы и мечтать. Он чудесно оживляет явления прошлого, рассказывает о былых временах и нравах. В такие минуты Айседора даже не обращает внимания на его заурядную внешность, но, замечая порой горящий взор за стеклами очков, спрашивает себя, какое место может она занимать в его мыслях, упорядоченных, как книги на библиотечной полке. Когда он провожает ее по вечерам пешком, она чувствует порой, как его пальцы сжимают ей руку — и только. Вот уже полгода, как они знакомы, а он не сделал ни одного движения ей навстречу. Провожая ее по вечерам и прощаясь с
