Луи Армстронг – огромнейший хроноп

Хулио Кортасар Луи Армстронг – огромнейший хроноп О концерте Луи Армстронга в Париже 9 ноября 1952 года

Прошло почти пятнадцать лет с той поры, когда этот текст был опубликован впервые, но, думаю, это не будет столь ощутимо: о джазе я всегда говорил и говорю с одинаковым волнением в голосе.

Луи Армстронг – самый первый хроноп в истории хронопов [1]. Я написал эти страницы в 1952 году, опубликовав их затем в журнале «Литературный Буэнос-Айрес» благодаря моим друзьям – Даниэлю Девото [2] и Альберто Саласу [3]. Спустя время из книги [4] в жизнь вошли целые толпы хронопов и теперь они вполне приметны в кафе, на международных встречах поэтов, в гуще социалистических революций и в прочих сомнительных местах. Думается, стоит вновь напечатать этот текст, который в отличие от других – достоверная история из жизни хронопов, к тому же он и сейчас меня очень трогает, впрочем, известно, что Нарцисс и все такое…

Похоже, что Господь Бог вдунул свое дыхание в первого человека, чтобы дать ему жизнь и дух, через ту своевольную птичку, о которой мы вполне наслышаны. Окажись на ее месте Луи Армстронг, человек получился бы несравненно лучше. Хронологический порядок, история и прочие надуманные сцепки – сплошное зло. Начнись наш мир с Пикассо вместо того, чтобы им завершиться, в нем бы все было обустроено для хронопов, они бы на всех углах отплясывали «веселку» и, взявшись за руки, танцевали бы «каталу». А Луи, забравшись на городской фонарь, дул бы в свою трубу несколько часов кряду, и с небосвода слетали бы огромные куски звезд из засахаренных фруктов на радость детям и собакам.

Вот что лезет на ум, когда ты уже втиснулся в партер театра «Елисейские поля» и с минуты на минуту должен появиться Луи, который лишь сегодня, словно ангел, слетел в Париж, я хочу сказать – прибыл самолетом «Эр Франс». И легко вообразить, что там делалось в самолете, где полным-полно фамов при портфелях, набитых документами и счетами, а в центре всего – великолепный Луи, который, заливаясь смехом, тычет пальцем в иллюминатор, а фамы, те, конечно, опасаются смотреть на землю с такой высоты, потому что их тошнит, бедных. Но Армстронгу хоть бы что, он преспокойно уплетает хот-дог, который ему принесла стюардесса, и попробуй не принеси, он бы не оставил ее в покое, пока она сама не приготовит этот несчастный хот-дог. И вот Луи над Парижем, а внизу целая толпа журналистов, и у меня – отдельное им спасибо! – свежий номер «Франс-Суар» с его фотографией: Луи в окружении белолицых людей, отчего он явно выигрывает, потому что, скажу честно, среди всей этой журналистской братии лишь у него по- настоящему человеческое лицо.

А теперь, поглядим, что делается в театре… Так вот, на сцене этого самого театра, где однажды грандиозному хронопу Нижинскому открылось, что и в воздухе есть незримые качели и незримые лестницы, уносящие к радости, прямо сейчас должен появиться Луи Армстронг – и начнется светопреставление. Луи, само собой, знать не знает, что там, где он упер в пол свои огромные желтые ботинки, однажды опустился на пуанты Нижинский, но именно в этом и заключается одно из главных достоинств хронопов – им, собственно, нет дела до того, когда и где что-то случилось или что вон тот сеньор в ложе – принц Уэльский, ни больше, ни меньше. А Нижинского вряд ли бы как-то взволновало, узнай он, что Армстронг будет солировать на трубе в его любимом театре. Зато фамам и надейкам все это невероятно важно: они собирают газетные вырезки, складывают их в хронологическом порядке, выверяют даты, и хранят эти сокровища в сафьяновых переплетах. Ну а театр, он буквально заполонен хронопами, они забили весь партер, чуть не облепили все люстры, и мало того: додумались влезть на сцену и разлечься на полу, словом, заняли все мыслимые и немыслимые пространства, не обращая никакого внимания на разъяренных капельдинерш, а ведь еще вчера слушать концерт для флейты и арфы к ним пришла такая культурная публика, одно удовольствие; и добро бы хронопы щедры на чаевые, ничего подобного, так и норовят куда- нибудь пролезть, и плевать хотят на капельдинерш. А они по преимуществу надейки, и оттого совершенно потерялись от такой наглости: то зажгут, надо не надо, свои фонарики, то погасят со вздохом, у надеек это знак великой печали. Вдобавок хронопы эти принимаются свистеть и орать во все горло, вызывая на сцену Луи Армстронга, а тот, помирая со смеху, все медлит забавы ради. Театр уже раскачивается, точно огромный гриб на тонкой ножке, взбудораженные хронопы вопят, требуют выхода Луи, в воздухе откуда ни возьмись полным полно бумажных самолетиков, тыкаются то в глаза, то в затылки фамов и надеек, а те негодуют, ерзают, морщатся. Но попади такой самолетик в хронопа, тот подскакивает с места как ужаленный и в ярости пускает его назад, – одним словом, в театре «Елисейские поля» творится черт-те что.

Наконец на сцену выходит какой-то господин и приближается к микрофону, явно намереваясь произнести вступительное слово, но поскольку публика ждет не дождется Луи, а этот тип ей вовсе ни к чему, хронопы приходят в неистовство, орут истошно, заглушая его голос, и лишь видно, как тот открывает и закрывает рот, уморительно напоминая рыбу в аквариуме.

А Луи – величайший хроноп – ему, наверно, жаль пропавшей речи, и он вдруг появляется на сцене из маленькой боковой дверцы. Первое, что видишь, – большой белый платок, его платок, парящий в воздухе, и следом – яркое золотое сияние, и это – труба Луи Армстронга, а уже за ней, от темноты крохотного дверного провала отделяется темнота, наполненная светом Луи, который крупно шагает по сцене. И все: конец всему, будто вдруг сорвались с петель книжные полки, в общем, словами не передать.

Позади Луи его ребята, вот они – Трамми Янг [5], который играет на тромбоне, словно держит в объятиях голую женщину и она золотисто-медового цвета, а рядом Арвел Шоу [6], который играет на контрабасе, будто держит в объятиях голую женщину и она цвета густеющего сумрака, и Кози Коул [7], который нависает над ударной установкой, словно маркиз де Сад над исхлестанными задницами восьми голых баб, и еще двое музыкантов, чьи имена не стоят упоминания, они здесь, наверно, по оплошности импресарио, а может, Луи наткнулся на этих ребят под Пон-Неф [8] и увидел их голодные лица, да вдобавок одного зовут Наполеоном, а это железный аргумент для Армстронга, такого потрясающего хронопа. Но вот он час Апокалипсиса – Луи уже поднял свой сверкающий золотом меч, и первая фраза «When its sleepy time down South» опускается на людей лаской леопарда, спрятавшего когти. Музыка вылетает из трубы Армстронга, как ленты из уст святых на готических картинках, и в воздухе рисуются горящие золотом письмена, а следом за первым посланием вспыхивает «Muscat Ramble», и мы, в партере, судорожно цепляемся за все, во что можно вцепиться под руками у себя и у соседей, отчего зал становится странно похожим на огромное сообщество обезумевших осьминогов, а в центре этого действа – Луи, он стоит, закатив глаза, белеющие за трубой, и девственно белый платок трепещет в затянувшемся прощании с чем-то, чего не понять, будто он, Луи, готов без конца говорить «прощай» музыке, которую творит сейчас, в этом зале, и которая тут же исчезнет навсегда; будто ему ведомо, какой страшной ценой надо платить за эту немыслимую свободу, его свободу. В каждом хорусе [9], когда Луис закручивает немыслимым завитком свою последнюю фразу и чьи-то незримые ножницы молниеносным взмахом разрезают золотую ленту, хронопы на сцене начинают очумело скакать, ничего не видя перед собой, а хронопы в партере исходят восторгом, ну а фамы, пришедшие на концерт просто по ошибке или потому, что положено сходить, или потому, что билеты слишком дорогие, переглядываются с заученно любезным вьфажением лица, ни черта естественно, не понимая, к тому же голова раскалывается на части, и вообще, им бы сидеть сейчас дома и слушать хорошую музыку, про которую так славно рассказывают по радио, – да просто убраться куда-нибудь подальше от этого театра, что ли.

И замечательно, что пока длится настоящий шквал аплодисментов, обрушивающихся на Луи после каждого его хоруса, он сам спешит выказать, что доволен собой донельзя: смеется во весь огромный белозубый рот, машет платком, похаживая по сцене, и перекидывается веселыми шуточками с музыкантами – словом, он безмерно рад всему и всем. А теперь, воспользовавшись моментом, когда из тромбона, который резко вскинул Трамми Янг, вырывается на волю немыслимо сгущенный разряд звука и его осколки то дробно рассыпаются, то взлетая, скатываются вниз, Луи старательно промокает платком потное лицо, и не только лицо, но и шею, и даже, думаю, изнанку глаз, судя по тому, как он безжалостно их трет. И тут постепенно