впервые за дорогу заулыбался, протянул руку на прощание.
Село Захаричи было велико, в длину, пожалуй, версты три, и лежало вдоль Днепра по высокому берегу. Кое-кто в уезде именует его местечком. На выгоне замерла ветряная мельница – крылья без движения. А посреди села на открытом со всех сторон месте высилась церковь, та самая, ради которой и приехал Сорокин. Она, белокаменная, смело и горделиво выставляла напоказ всей округе позолоченный крест, голубые купола, белые стены. Но и не чуралась этой самой округи, не была ей чужеродной, словно сроднилась и с голубизной неба, и с зелёным простором лугов, и с синей гладью реки, в которую смотрелась с высокого берега. Немного левее, на том же холме, раскинулся погост – на многих крестах висели белые рушники. Умели люди выбрать место для церкви и погоста, искали, чтоб повыше. Не затопит вода, не омоет половодье кости покойных…
Сорокин знал, что этой церкви около четырехсот лет и всему, что в ней есть – иконам, крестам, книгам, – столько же. К тому же имеются сведения, что многое из церковной утвари перешло туда из других церквей, ещё более древних.
Он сел на широкий берёзовый пень, отдыхал и любовался церковью и округой.
День был на исходе. Солнце остыло, резко обозначились его красноватые края, посумеречнел луг, и река дышала уже предвечерней прохладой. Высоко-высоко, так что не слышно было щебета, летали ласточки, суля на завтра погожий день. С луга к селу медленно приближалось стадо коров. На лугу возле озерца застыли два аиста. От этих мирных, веющих покоем картин на душе сделалось как-то грустно- хорошо, не хотелось вставать и не хотелось никуда идти. А идти было нужно – к председателю волостного Совета, чтобы определил на постой и пропитание.
припомнились пушкинские строки, которые Сорокин и прочёл вслух, отмечая сходство этой деревни с той, пушкинской.
Кто знает, сколько бы он ещё сидел вот так, умилённо разглядывая все вокруг – хаты, стадо красных коров, две баньки с дымами из окошек, мельницу, крылья которой вдруг ожили и медленно пошли описывать круг. А встал из-за того, что увидел миловидную женщину, вышедшую из лесу и направляющуюся к нему, к Сорокину. Невольно вскочил, торопливо стал поправлять френч, шляпу. Женщина по одежде – не крестьянка: на ней чёрная юбка и красная кофточка, на плечах кашемировый платок, обута в ботинки выше щиколоток.
– Здравствуйте! – произнесла она и остановилась. Было ей под сорок или все сорок, глаза прищурены, отчего возле них сетка морщинок. Но вот она улыбнулась и враз смыла улыбкой все эти морщинки.
Сорокин ответил ей, поклонился и, как всегда в присутствии хорошеньких женщин, смущённо опустил глаза, но тут же понял, что смешон с этим своим смущением, – не мальчишка же, поднял глаза и открыто встретил взгляд женщины. В серых красивых глазах её горел тот игривый кокетливый огонёк, который охотно берет на вооружение слабый пол. Надо сказать, она умело пользовалась этим оружием.
– Здравствуйте, здравствуйте, – ещё раз повторил Сорокин и подхватил свой баульчик.
Она стояла, и он стоял. Ей понравилось его смущение, и она рассматривала его уже с весёлым расположением – долговязого, длиннорукого худого очкарика.
– Вы приезжий? К кому приехали?
– К председателю. Он мне нужен.
– Булыга, значит. – Лицо её ещё больше повеселело, серые глаза засветились ярче. – По службе? Из Гомеля? Могилёва?
– По службе. Из Москвы.
– Прямо из Москвы! – была удивлена женщина. – Должно быть, какой-то важный декрет привезли.
– Да нет. А какого вы декрета ждёте?
– Разве мало такого, что надо бы переиначить да исправить? Страшно живём.
– Время суровое, – сказал Сорокин. – Война.
– Война, – вздохнула женщина и помрачнела. – Брат с братом воюют, отец с сыном. И когда это кончится.
Они шли рядом по затравянелой тропинке. У женщины в руке был узелок с какими-то цветами и травами. Сорокину объяснила, что это лекарственные травы и что сама она фельдшер, приехала из Гомеля подлечить отца.
– А я церковью вашей интересуюсь, – объяснил и он цель своего приезда. – Ей же четыре сотни лет.
Женщина остановилась, повернулась к Сорокину.
– И что вы намерены с церковью делать? – спросила с тревогой.
– Осмотреть надо.
– Тут приехали её рушить.
– Как это рушить? – насторожился Сорокин. – Кто приехал?
– Из уезда.
– Ну, это варварство. Вашу церковь надо взять под охрану как памятник архитектуры!
– Вот и возьмите! – Женщина молитвенно сложила руки. – Не дайте разрушить. Вы же начальство?
– Я, разумеется, сделаю все, что смогу, – пообещал Сорокин.
Дальше они шли ещё медленнее, словно нарочно растягивая дорогу и отдаляя час расставания. И все говорили о церкви. Женщина рассказывала о человеке, приехавшем из уезда:
– Такой уж красный, что дальше некуда… Говорит, во всех церквях надо оставить только стены, а что выше – разрушить, посрывать головы рассадникам опиума. И он, право же, это сделает, его не
