эйфории, когда Германия окончательно вернула себе Рейнскую область, Вальтер собрался вступать в НСДАП и попросил у Шпеера рекомендацию.
«В партию? Это еще зачем? Довольно с вас, что я там состою». Этот ответ шефа еще более воодушевил творческий персонал.
Сам Шпеер, получив от Гитлера важное задание по реконструкции Берлина, остался в статусе независимого архитектора и был освобожден от обязанности информировать партию и город о своих планах. Он поступил в непосредственное распоряжение фюрера, и так как они оба люто ненавидели чиновников, бюро Шпеера не было включено в систему Городского управления, а действовало как большой и независимый исследовательский институт.
Не сказать что четверка была абсолютно довольна тем, чем занималась. Скорее, они пытались найти в идеях, которые им периодически спускал шеф, хоть какую-то правду. Ему ведь тоже приходилось нелегко – как только Гитлер приезжал в Берлин, он заходил в бюро почти каждую ночь, благо, от веранды рейхсканцелярии было пять минут ходу садами. Он приходил один, и они засиживались со Шпеером до утра.
Каждый из входящих что-то шептал на ухо Максу.
– И какой у вас сегодня пароль? – спросила Лени Вальтера.
– Как всегда, экзотический. «Игуана».
– «Игуана»? Почему?
– Эрик читает сейчас «Жизнь животных» Брема.
– А как же охрана?
– Я сам охрана, – улыбнулся Макс, пропустив последнего гостя. – Ты думаешь, почему Ковроед передал под наше бюро именно это здание? Чтобы проникать сюда незаметно для глаз общественности. Он и проход в стене министерских садов распорядился сделать, и дорожку из гравия насыпать. Последнее время он водит сюда свое «застольное общество», тех, с кем ужинает и ночами время за разговорами коротает. Берут связку ключей, фонарики, и наш шеф приводит всю эту гопкомпанию сюда, макет показывать. Естественно, Гитлер сразу же ночную охрану распорядился убрать, сказал, что в этом здании в самом сердце рейха можно опасаться лишь привидений, а с ними он и сам как-нибудь договорится.
Поднялись, наконец, на верхний этаж. В широком проходе, растянувшись на несколько бывших выставочных залов, стоял огромный тридцатиметровый макет. Вернее, огромным было пока только его основание, а застроенной – только небольшая центральная часть. Они сразу прошли в дальнее помещение, где и располагались рабочие места архитекторов.
Свет не включали, ограничились только несколькими свечами. Четверка вытащила брючные ремни, нацепила на них гитары, даже не пробуя их настроить, и без предупреждения заиграла.
Игрой это, конечно, было назвать сложно. По крайней мере, на взгляд цивилизованного европейца. Это было чем-то невообразимым. Первое время попросту нелепым, потом они поймали какой-то монотонный ритм и через минуту их уже нельзя было спокойно слушать. Они стояли, покачиваясь, и все как один были в трансе. Мало того, в трансе были уже почти все присутствующие. Макс и Вальтер разлетались и сходились какими-то потусторонними мелодиями, Георг протягивал совсем уж минималистичные коленца, причем на его гитаре не было двух самых тонких струн – видимо, снял, чтоб не мешали. А Эрик вообще издавал звуки, лишь постукивая руками по деке.
– От струн мои пальчики грубеют, а киски моих подружек этого не любят, – объяснил он Лени позже.
В какой-то момент Лени показалось, что время остановилось. Потом она перестала чувствовать свое тело. Потом с очевидной ясностью пришла мысль, что в мире не существует неправильных нот и аккордов. На нее, словно водопадом, что-то лилось с небес, и казалось, что это будет длиться вечно и никогда не закончится. Она мгновенно увидела свой будущий фильм – от начала и до конца. Ей даже показалось, что еще немного, и она вдруг в одночасье поймет какой-то древний язык.
Вальтер пел. Песней в обычном понимании назвать это тоже было трудно. Фонемы продолжали мелодию, слова складывались и рифмовались сами по себе, а чаще звучали совсем без рифмы. Иногда только губы не поспевали за сердцем, и через какие-то фразы он просто перескакивал. Смысл их был таков, каким, возможно, будет смысл тех последних слов, которые услышит человек умирая.
Сколько все это длилось, сказать сложно. Музыка то срывалась почти что в шум, то была настолько тихой, что казалось – тише этих звуков мир не знает.
Потом они остановились.
Прошел ровно час. Трудно было пошевелиться, и невозможно было что-то сказать. Гости растворились как тени, остались только Лени и Хьюберт.
Парни сидели молча и были счастливы.
Лени подошла и поцеловала каждого в губы.
«Не сон ли это был? – сказала она себе на следующее утро. – Я должна обязательно с ними сегодня встретиться. Я просто не смогу работать, пока с ними не поговорю».
Все телефоны молчали, отозвался только Вальтер.
– Я с детьми, Ютты еще нет. Подъезжай, я выскочу ненадолго.
Была суббота, Берлин стоял совсем пустой. Проехав почти полгорода, Лени насчитала лишь дюжину встретившихся автомобилей. Столики с улиц почти убрали, это были первые выходные, когда берлинцам пришлось пересесть внутрь.
Через полчаса они с Вальтером уже сидели в кафе-кондитерской на Софиенштрассе.
– Лени, успокойся. Это действительно было, и это не сон. Я сам не понимаю, как все получается. В первый раз все произошло случайно, мы просто чудовищно устали, и звуки постепенно выросли из хаоса. Два часа долбили по струнам без всякой мысли, а потом началось. Мы же не музыканты, ты знаешь. Не умеем играть, как они, а главное, не хотим. Это ведь совсем другое. То, куда мы случайно попали, не имеет границ. Кладовая там неисчерпаема. Каждый раз через нас проходит столько музыки, сколько не прошло бы за всю жизнь, не случись с нами это. Лени, мне иногда, честно говоря, страшно. Даже не понимаю, почему. И еще, я абсолютно точно знаю, что все это нельзя ни фиксировать, ни показывать, и уж тем более делать из этого трехминутные песенки.
Я смотрю на всю мою жизнь теперь и понимаю, насколько она нелепа. Лени, я, оказывается, просто обслуживаю свое тело. Только когда я попадаю туда, я живу.
– И что, теперь каждый раз вы можете все это… воспроизвести?
– В следующий раз это будет другое, но из того же колодца. Теперь мы можем попадать туда быстрее, иногда почти сразу. Нам нужно только вместе собраться.
– Давно это у вас?
– Полгода.
– А почему же вы не хотите это показывать? Какой смысл – скрывать все это? Не делиться красотой – грех.
– У меня есть ясность, Лени. Я просто знаю. Любоваться можно сколько угодно. Уносить оттуда – смертельно опасно.
Они долго молчали.
На прощание он сказал:
– Лени, твой «Голубой свет» ведь про это.
Осень подходила к концу, и Берлин становился неуютным. Вторую часть «Олимпии» Лени смонтировала на удивление быстро, она просто уже все заранее знала. Иногда ловила в себе отголоски ощущений, которые испытала в ту ночь, в бюро. Ее рукой словно кто-то водил. Весь фильм пульсировал и был пронизан абсолютным ритмом. Она то немного отпускала, то, наоборот, сжимала, а где- то уже не могла обойтись простой киноправдой – и прыгуны в воду начинали летать как птицы.
Работать с Лени было трудно до невозможности – ее уважали, но часто сравнивали с Нероном. Маньячка, полупомешанная – все ради поставленной цели. В ней словно бил неиссякаемый источник энергии. Люди вокруг падали без сил, а она продолжала работать пугающим темпом. В какой-то момент у нее тоже срабатывал предохранитель, но организм давно уже выработал защитную реакцию на усталость – в кровь выбрасывалось такое количество эндорфинов, что Лени буквально пьянела от работы. Эту особенность давно подметили ее ближайшие коллеги. В эти самые минуты начиналось самое настоящее
