– Лакоум умеет писать, – возразила я. Мне, наверное, уже тысячу раз приходилось это повторять, ведь мой слуга Лакоум на самом деле умеет писать, но вот говорит он на махровом негритянском джазовом диалекте, так что его редко кто понимает.
– Та-ак… Что еще? Алфея вернулась, целый день тараторит, распекает новую уборщицу на все корки и запрещает Лакоуму курить в доме. Кто-нибудь вообще понимает, что она говорит? Ее собственные дети понимают, что она говорит?
– Никогда над этим не задумывалась, – ответила я.
– Видела бы ты этот дом, – сказала Роз. – Тебе понравится. Я пыталась им сказать…
– Кому сказать?
Приехал лифт, и мы вошли. Потрясение. Больничные лифты всегда такие огромные, в них помещается больной – живой или мертвый – на носилках и два или три санитара. Мы стояли вдвоем в этом огромном металлическом купе, скользящем вниз.
– Кому и о чем сказать?
Розалинда зевнула. Мы быстро прошли на первый этаж.
– Сказать семейству Карла, что мы всегда возвращаемся домой после похорон, что мы всегда возвращаемся к себе, что тебе не нужны ни роскошная городская квартира, ни люкс в «Уиндзор Корт». А что, Вольфстаны действительно настолько богаты? Или просто немного не в себе? Всем подряд суют деньги – и мне, и Алфее, и Лакоуму, и Оскару… – Двери лифта раскрылись. – Видишь ту большую черную машину? Ты теперь хозяйка этой штуковины. За рулем сидит Оскар, тебе знаком этот тип старого охранника-шофера. Лакоум за его спиной строит гримасы, а Алфея не собирается для него готовить.
– И не придется, – сказала я, слегка улыбнувшись.
Я действительно знала этот тип: кожа цвета карамели, не такая светлая, как у Лакоума, медоточивый голос, прилизанные волосы и блестящие стекла очков в серебряной оправе. Очень старый – возможно, даже чересчур, – чтобы садиться за руль, и очень традиционный.
– Забирайтесь внутрь, мисс Триана, – сказал Оскар, – и отдыхайте, пока я везу вас домой.
– Да, конечно.
Розалинда облегченно вздохнула, как только захлопнулась дверца машины.
– Есть хочу.
Перегородка между Оскаром и нами была поднята. Мне это понравилось. Хорошо все-таки иметь собственную машину. Я не умела водить. Карл не хотел. Всякий раз нанимал лимузин – по малейшему поводу.
– Роз, – как можно мягче обратилась я к сестре, – нельзя ли, чтобы он отвез тебя поесть, после того как я устроюсь?
– Это было бы здорово. Уверена, что хочешь остаться одна.
– Ты ведь сама сказала, что после мы всегда возвращаемся домой. Мы не бежим. Я бы залегла в кровать наверху, только она никогда не была моей. Это была наша с Карлом кровать – в болезни и в здравии. Ему нравилось лежать там, когда дневное солнце ударяло в окна. Я бы с удовольствием свернулась калачиком на его кровати. Мне хочется побыть одной.
– Я так и думала, – сказала Роз. – Катринку удалось ненадолго заткнуть. Грейди Дьюбоссон показал ей документ, по которому все, что Карл когда-то дарил тебе, остается в твоем единоличном владении. А в тот день, когда он переехал в этот дом, он сразу подписал бумаги, исключающие малейшую возможность притязаний на него со стороны кого-либо. Вот это ее и заткнуло.
– Она думала, что семья Карла попытается отобрать у меня дом?
– Нечто безумное в этом роде, но Грейди показал ей отказ от права собственности… Или наследования? Как правильно?
– Честно, даже не помню.
– Но ты-то понимаешь, что ей на самом деле нужно. Я улыбнулась.
– Не волнуйся, Розалинда, ни о чем не волнуйся.
Она повернулась ко мне и с серьезным видом взяла мою руку в свою – грубую и мягкую одновременно. Машина ехала по Сент-Чарльз-авеню.
– Послушай. Не думай о деньгах, которые нам давал Карл. Его старушка выложила передо мной целую гору купюр. Да к тому же нам с Гленном давно пора своими трудами добиться успеха, знаешь ли, – пора научиться выгодно продавать пластинки и книги. – Она рассмеялась низким, гортанным смехом. – Ты знаешь Гленна, но мы должны жить самостоятельно. Даже если придется снова стать медсестрой, мне все равно.
Мысли мои разбегались. Все это было не важно. Какой-то тысячи в месяц хватало, чтобы поддерживать их на плаву. Роз не знала. Никто не знал, сколько на самом деле оставил Карл, за исключением, наверное, миссис Вольфстан, если она решила все поменять.
Откуда-то послышался вежливый голос:
– Мисс Триана, мэм, хотите проехать мимо кладбища Метэри, мэм?
– Благодарю, Оскар, – сказала я, наконец разглядев небольшой динамик над головой.
У нас есть наша могила, у него и у меня, – и Лили, и матери, и отца.
– Я сейчас просто поеду домой, Роз. Послушай, родная, позвони Гленну. Пусть он закроет магазин и сходит с тобой в ресторан «Дворец командора». Устройте там похоронный пир, ладно? Сделай это для меня. Попируйте за нас обоих.
Мы пересекли Джексон-авеню. Старые дубы уже покрылись свежей весенней зеленью.
Я поцеловала сестру на прощание и велела Оскару отвезти ее, куда она скажет, и подождать. Это была красивая машина: просторный лимузин с бархатной серой обивкой – такие обычно используют в похоронных бюро.
«Итак, мне все-таки довелось прокатиться в нем, – подумала я, когда они отъезжали от обочины, – хотя и не во время похорон».
Как красиво смотрелся мой дом. Мой дом. Бедная Катринка!
Руки у Алфеи мягкие, как черный шелк. Мы обнимаемся, и мне кажется, будто в мире никто никому не может причинить боль. Бесполезно пытаться передать здесь ее слова, потому что говорит она ничуть не лучше Лакоума, произнося не больше одного слога из каждого многосложного слова, но я все поняла: «Добро пожаловать домой, очень о вас беспокоилась, скучала, все бы для вас сделала в те последние дни, почему меня не позвали, я бы выстирала простыни, не побоялась бы их выстирать, а теперь прилягте, деточка моя, а я пока приготовлю вам горячий шоколад…»
Лакоум затаился у порога кухни – маленький лысый человечек, который где угодно, кроме Нового Орлеана, сошел бы за белого, хотя, конечно, его бы сразу выдал предательский акцент.
– Как дела, босс? На мой взгляд, вы отощали, босс. Вам бы следовало поесть. Алфея, даже не смей предлагать этой женщине свою стряпню. Босс, я сам схожу за едой. Что купить, босс? Босс, в доме полно цветов. Я бы мог поторговать с крылечка – заработал бы для нас несколько долларов.
Я рассмеялась: Алфея отчитала его как следует, повышая голос и подкрепляя слова несколькими выразительными жестами.
Я отправилась наверх – просто захотелось удостовериться, что кровать о четырех столбиках в стиле принца Уэльского на своем месте. Так оно и оказалось. Правда, я увидела новые атласные украшения.
Мать Карла повесила у кровати портрет сына в рамке – не тот скелет, который увезли отсюда, а кареглазого добросердечного человека, который сидел со мной на ступенях пригородной библиотеки, говорил о музыке, о смерти, о браке, человека, который возил меня в Хьюстон послушать оперу и в Нью- Йорк, человека, который собрал все картины, изображавшие святого Себастьяна, когда-либо написанные итальянскими художниками или в итальянском стиле, мужчины, который занимался любовью, пользуясь только руками и губами, и не терпел никаких возражений по этому поводу.
Письменный стол был пуст. Все бумаги исчезли. Сейчас не время волноваться по этому поводу. Гленн дал слово, а он и Роз еще никого и никогда не подводили.
Я снова спустилась вниз.
– А знаете, я мог бы вам помочь с этим парнем, – сказал Лакоум.
Алфея тут же заявила, что он слишком много болтает и пора ему замолчать или пойти вымыть пол, или вообще убраться на все четыре стороны.
