Но пришло время заканчивать эпические песни, как бы сильно мне не хотелось продолжать.
Реальность стучалась в двери.
— Хорошо, любовь моя. Но ты должна испытать еще немного боли. Квинн поможет тебе с этим. Отведи ее в ванную, Квинн. Но сначала приготовь ей одежду. Подожди. Лучше это сделаю я. Я скажу Жасмин, что ей нужны джинсы и блузка.
Мона почти истерически рассмеялась.
— Да, в нас всегда уживались магии и проза жизни, — отозвался я. — Привыкай.
Квинн же был воплощением сосредоточенности и серьезности. Он подошел к столу, набрал номер кухни и отдал распоряжение Большой Рамоне насчет одежды, велев оставить ее перед дверью.
Мило. Все роли в Блэквуд Мэнор отыгрываются безупречно.
Тут лицо Моны стало задумчиво-мечтательным, и она вдруг заявила, что хотела бы белое платье, и нет ли такого платья внизу, в комнате тетушки Куин.
— Белое платье, — говорила Мона, будто вновь угодила в сети поэтических образов, таких же сильных, как когда она вошла в роль умирающей Офелии. — И какое-нибудь кружево, Квинн, такое, что никто не будет возражать, если я его надену.
Квинн повернулся к телефону снова, сделал распоряжения. Да, касательно шелков тетушки Куин, которые отвечали всем требованиям.
— Все белое, — мягко и терпеливо объяснял он Большой Рамоне. — Ты знаешь, Жасмин никогда не станет носить белое. Да, для Моны. Ты знаешь, если мы не распакуем их, то они так и останутся запакованными. На чердаке. Тетушка Куин любила Мону. Не плачь. Я знаю. Я знаю. Но Мона не может ходить в отвратительной больничной пижаме. И когда-нибудь, лет пятьдесят спустя, Томми и Джером обнаружат эти вещи и не смогут решить, что с ними делать и… Просто принеси сюда что-нибудь прямо сейчас.
Когда он повернулся к нам, его глаза были на Моне, и он явно забыл, о чем только что говорил или думал. Казалось, он не верит тому, что видит, и болезненная гримаса исказила его черты, будто только сейчас он понял, что произошло, и что мы наделали.
Он что-то бормотал насчет белого кружева. Я не хотел читать его мысли. Потом он шагнул вперед и обнял Мону.
— В тебе умирает смертная, Офелия, это не продлится долго. Я встану под душ с тобой, буду поддерживать тебя. Мы будем декламировать стихи. А потом. Больше не будет боли. Бывает жажда. Но никогда не бывает боли.
Он не мог обнимать ее крепче.
— А я всегда буду видеть, как сейчас? — спросила она. Слова о смерти ничего для нее не значили.
— Да.
— Я не боюсь, — сказала она.
Она действительно не боялась.
Но на самом деле она все еще до конца не понимала, что произошло. В глубине души я это знал. Души, которую я закрыл от Квинна, и которую не могла прочитать Мона. Она не представляла, через что ей еще придется пройти. Почему меня это так волнует? Почему я делаю из этого проблему? Потому что я убил ее душу. Вот почему.
Я привязал ее к земле, как все мы были привязаны, и теперь мне необходимо было видеть в ней безупречного вампира из моего краткого, но отчетливого сна. Теперь же, когда она совсем проснулась для нового существования, она могла запросто сойти с ума. Как я говорил о Меррик?
Те, кто прошел через обряд с готовностью, сходят с ума быстрее тех, кто, как я, не желал этого.
Но сейчас было не время для подобных умозрений.
— Они здесь, — сказала Мона. — Они внизу лестницы. Вы их слышите?
Она выглядела встревоженной. И, как это обычно происходит с новорожденными вампирами, каждая эмоция была чрезмерной.
— Не бойся, красотка, — заметил я. — Я позабочусь об этом.
Речь шла о грохоте, идущем снизу из фойе.
Мэйфейры вступили на свою территорию. Жасмин, раздраженно меряющая шагами гостиную. Маленький Джером, пытающийся съехать по изгибающимся перилам. Квинн тоже мог все это слышать.
Это были Ровен Мэйфейр и отец Мэйфейр, священник, помилуй Господь его душу. Они прибыли вместе со скорой помощью. Медсестра с ними, чтобы найти Мону и отправить обратно в больницу или, на худой конец, констатировать смерть.
Вот в чем дело. Я все понял. Поэтому они тянули время. Они ждали, когда она умрет.
Что ж… Они не ошиблись в расчетах. Она была мертва.
Глава 4
Я открыл дверь спальни. Передо мной стояла Большая Рамона с охапкой белой одежды.
Квинн и Мона скрылись в ближайшей ванной комнате.
— Это для бедной девочки? — спросила Большая Рамона, маленькая хрупкая женщина, с милым личиком, седыми волосами, в белом накрахмаленном переднике. (Бабушка Жасмин). Она выглядела очень встревоженной.
— Я не могу это просто так бросить. У меня тут все сложено.
Я отступил назад, чтобы дать ей возможность прошествовать в комнату и водрузить стопку одежды на убранную цветами кровать.
— Так. Смотрите, тут нижнее белье, комбинации тоже, — сообщила она и тряхнула головой. В душевой журчала вода.
Она прошла мимо меня, предоставившего ей пространство и возможность недовольно пошуметь.
— Не могу поверить, что эта девочка все еще дышит, — заявила она. — Это чудо какое-то. И семья ее здесь. И отец Кевин — у него святое миро. И теперь… Я знаю, Квинн любит эту девочку, но слыханное ли дело позволять кому-то умирать в собственном доме? А тут еще эта история с больной матерью Квинна. Вы же знаете, нет? Она тоже вот так встала и убежала куда-то.
Передо мной промелькнул образ Патси, матери Квинна: исполнительницы кантри с взлохмаченной прической и накрашенными ногтями, умиравшей от СПИДа в спальне напротив, не в состоянии больше наряжаться в свои кожаные, отделанные бахромой вещицы, натянуть высокие ботинки, навести боевой макияж и выйти из дома. Она сидела на диване как раз в белой ночной сорочке, когда я последний раз видел ее, леди, переполненную иррациональной ненависти к сыну: извращенный аналог детской ревности — ей было только шестнадцать, когда она родила Квинна. Теперь она пропала.
— И не потребовались ей больше лекарства, так расхворавшейся, — продолжала Рамона. — Ах, Патси, Патси! А тетушка Куин лежит в могиле, и как раз тут еще это рыжее дитя заявилось! Вот ведь о чем я говорю-то!
— Хмм… Но, возможно, Мона мертва, а Квинн моет ее труп в ванной.
Она рассмеялась, прикрывая рот ладонью.
— Ах вы, дьявол! Вы еще хуже Квинна, — заявила она, блеснув на меня глазами, — Думаете, я не понимаю, чем они там занимаются? А если она так и умрет? Что тогда? Что будем делать? Высушим ее тело полотенцами и оставим лежать, будто ничего не произошло? К тому же…
— Да, но зато она точно будет чистая, — заметил я, пожав плечами.
Она схватилась за голову, стараясь не рассмеяться в голос, но, справившись с эмоциями, направилась в коридор, посмеиваясь и разговаривая сама с собой: '…а тут еще его мать убежала, а была слабая, как дохлая курица, и никто не знает где она, а Мэфейры внизу, удивительно, что они не позвали шерифа'.
И пошла она, Ангел Горячего кофе, в дальнюю спальню, туда, где Нэш и Томми о чем-то шептались, а Томми оплакивал тетушку Куин.
