Последний мир

прижимались лбом к земле, обнимали камни.

Но жар этот, говорил Назон, было не остудить. От этой лихорадки, говорил Назон, раскалились даже утесы и весь край. Хворые ползли теперь из домов, как раньше змеи из расщелин и провалов в земле, они что-то неразборчиво бормотали от жажды, и ползли вдогонку за гадами на берега рек, озер и источников, и лежали там на мелководье, и тщетно пытались напиться. Чумную жажду утоляла только смерть. И люди умирали, и мутным стало зеркало вод.

У кого в тот час еще оставались силы, говорил Назон, тот из состраданья убивал ближнего, а потом и себя, закалывался кинжалом, совал голову в петлю или бросался вниз с известняковых скал либо – последнее средство – глотал осколки хрусталя и стекла. Эгина погибала. Скоро не осталось уже земли, чтобы хоронить мертвых, не осталось леса, чтобы сжигать их, и рук, которые еще могли удержать лопату или факел. Мухи целиком завладели падалью и трупами; в изумрудно-зеленых и синих переливах их сонмищ, в жужжанье лежала Эгина средь моря, под сенью облаков.

На склонах горы Орос, говорил Назон, раскинулось тогда самое большое поле смерти; там встретили свой конец те несчастные, что пытались укрыться в горах от зноя и тленного смрада низин. Большинство мертвецов лежали в тени дуба, единственного дерева во всей округе; дуб этот был ровесником старейших деревьев острова и могуч, как цитадель. В рубцах и трещинах его коры, по лишайникам и моховым зарослям в развилках его сучьев, поблескивая, текли кипучие потоки муравьев, несчетные рати насекомых, они-то и придавали дереву его темную окраску и такой вид, будто оно слагалось из мириад сверкающих чешуек.

Когда на Эгине затихли в те дни стенанья последнего человека, муравьи покинули свой дуб, схлынули, как воды ливня, вниз по стволу, множеством ручьев разбежались по мертвым полям и заняли там все полости, отвоевали у мушиных орд глазницы, открытые рты, животы, уши и плоские углубленья, оставшиеся от чумных бубонов. Все более плотными массами устремлялись они туда, сбивались в этих полостях воедино, уплотнялись в новые, трепещущие мышцы, глаза, языки и сердца, более того, там, где члены истлели и отсутствовали, они даже составляли из своих телец недостающее – руки, ноги, становились руками и ногами, а в итоге и чертами лица, выраженьем и мимикой; из своих уже исчезающих пастей они выплевывали белую слизь, которая человечьей кожей застывала на скульптурах, складывавшихся из муравьиной массы, и вот окончательно стали новым племенем Эгины, народом, рожденным под знаком Муравья; он безмолвно поднялся на ноги, толпою покинул склоны Ороса и в будущем тоже передвигался лишь толпою; он был покорен, вопросов не задавал и шел за новыми властителями, которые вели свой род от того же корня, в торжество и в нищету времен, безропотно через альпийские льды, через моря и пустыни, в горнило войн, завоевательных походов и даже в огонь; это был народ непритязательный, сильный, становившийся армией тружеников там, где надо было копать рвы, тесать стены и наводить мосты; во времена сражений он становился воином, во времена разгромов – рабом, а во времена побед – господином и, однако же, при всех метаморфозах оставался управляем, как никакое другое племя.

И чем для счастья острова Эгина был муравьиный дуб, сказал Назон в букет микрофонов, заключая свою речь, тем отныне и навеки станет для счастья Рима это поднявшееся из болот сооружение, стадион Семь прибежищ, — обителью превращенья и возрождения, каменным котлом, где из сотен тысяч беззащитных, покорных и беспомощных варится народ столь же переменчивый и цепкий, как новое племя Эгины, столь же непобедимый. И он умолк.

Не произошло ничего. Ни ружье, ни дубинка венецианских гвардейцев на оратора не поднялись; оружие и взоры двора остались опущены долу; огненный узор в овале встретил речь поэта теми же криками и рукоплесканьями, как и все предыдущие, – может, потому, что в присутствии Императора уместны были только рукоплескания и восторги, а может, потому, что здесь упоминалось о силе, о непобедимости. Но вот шум улегся, и Назон беспрепятственно отступил в шеренгу ораторов, к статистам. Не произошло ничего. Ведь Август спал, похрапывал под балдахином в своих тяжелых роскошных одеждах, а худощавый человек, учитель гимнастики из Абруцц, отгонял от него мух пергаментным веером, пропитанным эвкалиптовым маслом.

Так получилось, что в ту ночь Назон вместе с другими ораторами принял в награду от Императора изукрашенную серебром наборную уздечку и по всем правилам церемонии спустился по ступеням на гаревую дорожку, медленно, очень медленно. Там придворный конюх взял у него эти ремешки, там были взнузданы одиннадцать белых коней и переданы ораторам, которым пришлось сесть в седло. Верхом на своих лошадях, чопорно покачиваясь, как одиннадцать метрономов, отбивающих такт вразнобой, награжденные исчезли наконец в блеске парада, в звенящем потоке, что мимо личин двора и факелов народа через северные ворота стадиона выплеснулся в ночь, к Риму.

Быть может, в некий вдохновенный миг своей жизни Назон именно так представлял себе собственный триумф: в седле – на глазах у всего двора и воротил Империи, верхом на коне – перед Императором, под мерный цокот копыт, сквозь ликованье сотни тысяч, двух сотен тысяч восторженных зрителей. Быть может, антураж этого ночного празднества действительно был воплощением вдохновенной фантазии, в мир заветных образов которой Назон вступил, видимо, вполне хладнокровно. Однако вступить в заветный образ и этой ночью значило всего лишь так же пройти сквозь раму, как зверь прыгает сквозь огненный обруч и только по ту сторону пламени видит, что и там стоит всего лишь некто с кнутом: Император, стало быть, спал и похрапывал. Лица придворных покрылись мертвенной бледностью; взгляды оцепенели от злобы. Народ вопил; но ликование предписывалось инструкцией и адресовано было не поэту и не отзвучавшим речам. Что ж, ладно, Назон был на коне. Хотя тот, кто в эти минуты находился с ним рядом, видел побелевшие костяшки его кулаков, видел, с какой силой этот всадник вынужден был сжимать поводья, и грациозно-танцующая поступь лошади приблизила его всего-навсего к пыли гаревой дорожки, а не к триумфу.

Наутро голубиная стая омрачила небо над кипарисами и пиниями Пьяцца-дель-Моро. Мемнон, эфиопский политэмигрант, который тогда в парке у Назонова дома прививал дикую вишню и подстригал живые изгороди, истолковал появление этой стаи как счастливый знак. Никто внимания не обратил на его болтовню; эфиопу-то все едино, для него любая птичья стая была вестником счастья – хоть скворцы, хоть галки, а хоть бы и грачи. На деле эта голубиная стая, тень которой скользнула по дому, парку, по всему кварталу, уже напоминала цветом Черное море.

На стадионе в то утро триста узников каторжной тюрьмы Тринита-деи-Монти выносили мусор вчерашнего празднества; под брань и зуботычины надсмотрщиков они собирали огарки факелов, бутылки, черепки и обугленные остовы огненных фигур, память об отгоревших сатурновых солнцах, сверкающих веерах и хвостатых звездах. Силачи из числа узников обвешивались рваными гирляндами и набивали карманы ошметками говядины из отбросов, тогда как трусливые слабаки скребками и проволочными щетками драили загаженные мраморные трибуны. Потом длинная вереница тачек с отбросами поползла по гатям Семи прибежищ к столичным свалкам.

При дворе Императора тем утром пришел в движение столь же замысловатый, сколь и почти незримый механизм, система шепотков, пометок в документах, указаний и рекомендаций, которая, наряду с множеством других функций, имела целью исподволь доводить до сознания Августа все то, что он прослушал, проглядел и проспал ночью и в иную пору суток. Назонова речь тоже была среди материалов, из которых аппарат, как в любое утро, начал складывать картину реальности и толковать ее своему верховному повелителю.