собственное. Неужто и в святых обителях выкликают наши приметы?
Но я ошиблась. Монах зачитывал совсем другое. Капитул епископов под водительством архиепископа Эрдского отлучил преступного самозванца Гейрреда Тальви от церкви и предавал его анафеме.
– «Да ниспошлет на него Господь слепоту и безумие, – читал старец на лестнице, – да разверзнутся небеса и поразят его громами и молниями. Да проклянет его всяк входящий и выходящий. Да будут прокляты пища его, и все его добро, и псы, охраняющие его, и петухи, для него поющие Пусть ад поглотит его живым. Пусть вся Вселенная встанет на него войной. Пусть разверзнется и поглотит его земля и даже имя его исчезнет с лица Вселенной. Пусть все и вся объявят ему войну, пусть стихия и люди встанут против него и уничтожат. Пусть жилище его превратится в пустыню. Пусть святые при жизни помутят ему разум, пусть ангелы после смерти препроводят его черную душу во владения Сатаны».
Откуда, со дна каких архивных сундуков выскребли это скопище древних проклятий? Я не могла припомнить, когда в Эрде, да и во всей империи в последний раз кого-то отлучали. Лед двести назад, наверное. Даже Святые Трибуналы, тысячами отправлявшие на костры еретиков и ведьм, не слишком стремились отторгнуть их от лона церкви. Но это было еще не все. Далеко не все.
– «Пусть погибнут все сторонники и присные его, из них же первая – Нортия Скьольд, блудница и человекоубийца, извращавшая образ человеческий. («Это как? « – не поняла я. Потом смутно догадалась, что имеется в виду ношение мужской одежды. ) Да будут сочтены их дни и достойны сожаления. Пусть обрушатся на них невзгоды и голод, пусть поразит их проказа и другие болезни. Да будет проклят их род, да не поможет им молитва, не снизойдет на них благословение. Пусть будет проклято любое место, где они живут, и то, куда они переедут. Пусть преследует их проклятие днем и ночью, всечасно, едят ли они или переваривают пищу, бодрствуют или спят, разговаривают или молчат. Проклятие их плоти от темени до ногтей на ногах. Пусть оглохнут они и ослепнут, пусть поразит их немота, пусть отнимутся у них руки и ноги. Пусть преследует их проклятие, сидят ли они, стоят или лежат. Прокляты они отныне и во веки веков, до второго пришествия. Пусть сдохнут они, как собаки или ослы, и волки пусть разрывают их смрадные трупы. И пусть вечно сопутствует им Сатана и его черные ангелы». Аминь! – с явным облегчением завершил он.
– Аминь, – нестройно откликнулась толпа. Для выражения энтузиазма все слишком замерзли.
Странно – чем дальше он читал, чем больше множились проклятия, чем тяжелее становился груз обещанных нам страданий, тем больше я успокаивалась. Может быть, потому, что значительная часть проклятий уже запоздала. Жилище Тальви уже превратилось в пустыню, невзгоды и голод тоже нас не миновали. И если на нас ополчилась не вся Вселенная, то ее часть, запертая в границах герцогства Эрдского, – точно. И я не находила в своей душе никакого зла против тех, кто призывал на нас анафему. Ни на приора (аббата? ), который, несомненно, был расстроен тем, что приходится читать все это паломникам, да еще на холоде (единственном из зол, не упомянутом в проклятии, – наверное, у того, кто это сочинял, была очень толстая шкура), когда ломит кости и садится голос. Ни на архиепископа, столь резво переместившегося на сторону победивших и отыскавшего в своих анналах сей перл церковного красноречия. Он старый и, видимо, больной, а ему угрожали, может, даже пытками стращали, ведь Нантгалимский Бык никакого почтения к святому сану не испытывает. И уж конечно, я не могла гневаться на Сверре Дагнальда за то, что он таков, каков есть. На Дагнальда, которого я так ни разу и не увидела, а если повезет, то и не увижу, – чудовище, сотворенное всеми нами совместно – Тальви, императором, даже мною, точнее моим бездействием. Он поступает сообразно своей природе. Любой другой на его месте объявил бы награду за наши головы, или, по крайности, за голову государственного преступника Тальви. Но зачем тратить деньги на тех, кто все равно обречен, когда проще добиться желаемого угрозами? А заодно застращать тех, кто слишком мягкосердечен или слишком глуп – хотя Дагнальд, безусловно, не видит разницы между этими понятиями, – чтобы осмелиться помочь беглецам. Удивительно, правда, что оба союзника-соперника – и Дагнальд и Вирс-Вердер – прибегают к тем методам запугивания, от которых и сама церковь отошла. И зачем, к примеру, было называть Альдрика еретиком, да еще затевать эту омерзительную церемонию с похоронами в бочке? Придумали бы что другое, не столь заумное. А так добились полностью обратного результата – сотворили святого. Конечно, святые и еретики и получаются в основном из одного материала, но Альдрик-то как раз еретиком не был.
Не менее удивительно, что я способна размышлять об этом в подобную минуту и с таким благодушием. Возможно, это влияние беременности, но я ничего не могла с собой поделать, потому что все понимала и никого ни в чем не винила. Но это не значило, будто я готова была сдаться на милость врагов и смириться с судьбой. Непостижимым образом уравновешенность и всепонимание уживались с решимостью выжить любой ценой. И если для этого нужно было совершить убийство, я бы убила без колебаний. Хоть аббата, хоть Дагнальда, хоть архиепископа.
Наверное, поэтому госпожа Риллент меня и возненавидела. Ждала, что я добровольно пожертвую собой ради обитателей замка, сдамся кирасирам, а я смылась. Я поступила так, считая, что мое самопожертвование ровно ничего не изменит, и это чистая правда, но вся ли правда? Тогда я еще не знала, что беременна, но тело мое об этом знало.
Так или иначе, я не имела желания вдаваться в природу этих противоречий и тем более их решать. Они не замутняли моей душевной ясности. И когда я, отлученная и проклятая, вслед за другими женщинами вошла в церковь, я вовсе не чувствовала, будто совершаю кощунство.
Там было очень красиво, в церкви. Или так казалось, после того как холодный и хмурый осенний день остался за стенами, а сияние свечей отразилось в ярких витражных окнах, из которых главное – роза – располагались фигуры в охристых и голубых одеждах словно исполняли некий сложный танец. Над алтарем возносились витые колонны – не то диковинные деревья, не то застывшие струи фонтана. Пол был выложен мозаикой, не многоцветной, как в Тальви, а ровного золотистого оттенка. Но главным была гробница. Ее розовый в прожилках мрамор за века был истерт прикосновениями и поцелуями паломников, и черты лица у статуи святого Эадварда, возлежавшего, сложив руки, на крышке, были почти неразличимы. Теперь гробницу заключили в позолоченную решетку сложного плетения, и паломники прикладывались уже к ней, так что решетка тоже местами потускнела.
Я поклонилась святому Эадварду и, отойдя в тень колонны, опустилась на колени. Это было не лицемерие и не желание слиться с толпой, дабы не привлекать к себе досужих взглядов. Вру. Отчасти было. Тальви, кажется, как-то говорил нечто подобное, но по другому поводу. А также усталость. До вечера еще оставалось порядком времени, а мне нужны были силы. И все же вот что довлело над остальным – я знала: пришел конец моим хождениям по святым местам герцогства Эрдского. Если нынче ночью мне удастся свершить то, что я задумала, я уже больше никогда не войду в церковь. Если не удастся – тоже.
И сознание того, что я в последний – последний! – раз стою под церковными сводами, было сродни тому чувству, словно бы меня отпевали заживо. Хотя, кажется, именно так в прежние времена и поступали с отлученными.
Что ж, можно вынести и это.
Не прислушиваясь ни к хору, ни к проповеди, звучавшей с кафедры, я стала молиться, долго и истово.
За упокой души:
