не сломался.
Так кончился этот черный день. На следующий же телеги с награбленным добром ушли в крепость Торгерн, часть же его была поделена между солдатами, штурмовавшими замок Сантуды. Кое-что получили и ближние Торгерна. Слава Богу, хоть к этому я была непричастна. К счастью, у него хватило ума ничего мне не дарить. Как-то он чувствовал, что этого не нужно делать. Я была бескорыстна. Но разве это смягчает мою вину? Из всех преступлений самыми страшными мне представляются совершенные без корысти.
Но я не должна была жить, сосредоточившись на собственных переживаниях. И я старалась по мере сил понять все, что происходит вокруг меня, чтобы точно знать, когда вмешаться.
Армия двигалась неостановимо. По левую руку от нас уже видны были горы – западные отроги Большого хребта, и пока главные силы Торгерн направил вдоль гор. К Сламбедскому княжеству вело два пути. Один – так называемый Северный проход, узкий и неудобный, но самый короткий. Поэтому все, кто шел воевать Сдамбед, выбирали этот путь, тем паче, что другой дороги, годной для продвижения войск в этой части гор не было. Понятное дело, Сламбед держал там со своей стороны сильные заставы.
Но Торгерн решил обойти горы и ударить с юга. Такова была его всегдашняя тактика – появляться там, где его никто не ждет. Этот обходной маневр, собственно, уже начал осуществляться, однако Северный проход не следовало упускать из внимания, так как сламбедцы, в свою очередь, тоже могли обойти войско Торгерна и ударить с тыла.
Обо всем этом я знала от Флоллона, Катерна, Измаила и других. Никто не собирался ничего от меня скрывать, я по-прежнему присутствовала на советах и совещаниях Торгерна с командирами. (Я уже говорила, что никто из них не заметил, что произошло). На одном из таких совещаний среди прочих был и Оскар. Я, честно говоря, за лето успела забыть о его существовании, но он-то, понятно, не забыл. Я внимательно смотрела на него все время, пока они совещались. Мне было любопытно, как поведет себя эта жаба в образе человека. Кстати, в те минуты он более, чем когда-либо походил на жабу. Я думала, у него глаза вылезут из орбит. А ничего не сделала эта жаба. Она сидела, грызла губы и не могла произнести ни слова.
Дня через два стало известно, что Оскар, посланный в горы на разведку, свалился со скалы и разбился. По-моему, он уже ничего не соображал от страха. Во всяком случае, я ничего не сделала, чтобы столкнуть его.
Однако после гибели Оскара возникла необходимость в новом начальнике отряда. И узнала я об этом от Торгерна. Что-то на него в тот день против обыкновения напала разговорчивость. Он говорил о Северном проходе, о том, что его необходимо занять и держать там пост, а людям своим он не доверяет, все они в последнее время скурвились, стали предателями и трусами.
– А Измаил? – спросила я. – Он что – трус, предатель?
– Он? С какой стати?
– Ну вот… а ты ищешь. Возле себя посмотри.
Торгерн мог бы отнестись с подозрением к этому совету. В самом деле, с чего бы мне хлопотать за Измаила? Но это ему и в голову не пришло. При захватившей его идее, что на всем свете только я и он – живые, я могла говорить с кем угодно, и кого угодно хвалить, – меня ведь все равно никто не видел. Иногда я думаю – уж не радовало ли его мое уродство? Тогда он мне ничего не ответил, но вскоре я узнала, что на место Оскара назначен Измаил.
Незадолго перед отбытием он разыскал меня в лагере. Он не знал (и, вероятно, так и не узнал), что это я навела Торгерна на мысль об его возвышении. Он пришел попрощаться, однако видно было, что дело не только в прощании, что-то его тревожит. Он долго не решался приступить к делу, мне это надоело, и я потребовала, чтоб он перестал мекать, и выкладывал, что ему нужно.
– Я боюсь, – наконец сказал он.
– Что? – мне показалось, будто я ослышалась.
– Не за себя, – пояснил он. – Боюсь оставлять его.
Речь, разумеется, шла о Торгерне.
– Измаил! Ты не нянька, а он не младенец.
– Вот именно. Что-то нехорошо у меня на душе в последнее время, когда я на него смотрю. А тут вышло это повышение… А он ведь, если так дальше пойдет, запросто шею себе свернет.
– А при тебе не свернет?
– При мне – нет. – Он был необычайно серьезен.
– Знаешь что? Тебе пора уже привыкать быть господином, а ты ведешь себя по-прежнему как слуга.
Он, кажется, не обратил внимания на это замечание и продолжал гнуть свое.
– Поэтому я и прошу тебя… ни с кем другим я бы не завел этот разговор… Присмотри за ним. Ведь ты можешь, – произнес он эту вечную формулу, с которой они все ко мне обращались. – Я прошу.
Какая-то смутная тень коснулась моей души. Передались ли мне его мрачные предчувствия? Или это была тень будущей судьбы самого Измаила?
– Присмотрю.
– И сделай, что сможешь.
– Что смогу, сделаю.
Хорошо бы знать, когда я, наконец, перестану произносить эту фразу? Когда я, наконец, скажу: «Я сделала все, что могла, кто может, пусть сделает больше»?
И вот – я стояла у входа в свою палатку и смотрела, как они уходят. Уже отъехав порядочно, Измаил обернулся в мою сторону. Должно быть, он ожидал, что я помашу рукой ему вслед. Но я не помахала.
Измаил.
Признаться честно, я была рада, что Торгерн выбрал обходной путь. Если бы мы двинулись напрямик, то вскоре столкнулись бы с заставами противника, и кровопролитие было бы неминуемо. А пока мы будем огибать горы, я что-нибудь придумаю. Я не хотела войны вообще, а уж со Сламбедом тем более. Я никогда не понимала, как можно воевать с людьми, которые не сделали тебе ничего плохого. Но когда я пыталась об этом говорить, в свою очередь никто не понимал меня. Одни говорили: «Как это ничего плохого? А зачем они там живут?», другие: «Значит, не успели сделать», и все в том же духе. Сейчас я пишу об этом довольно спокойно, понимая, что нельзя сразу переубедить людей, которые привыкли всю жизнь слышать обратное, но тогда я была в бешенстве. О, Господи, никогда я так не мучалась, как в ту осень. Даже сейчас. От собственного бессилия, от краха надежд, от ненависти, от лжи. Ложь, ложь, что бы то ни было, весь этот год я жила во лжи, я, не лгавшая никогда. Одного этого было достаточно, чтобы возненавидеть человека, а у меня причин для ненависти было несоизмеримо больше. И не могла я себя утешить тем, что он тоже страдает. Ведь он-то получал наслаждение от своих страданий. Мои же страдания были только страданиями, не облегченными ничем.
По странной аналогии я вдруг вспомнила еще одно речение Исаака Сириянина, всегда казавшееся мне неоспоримым. «Когда сердце живет, чувственность кончается. Оживление чувственности есть смерть сердца».
Но какое отношение это имеет ко мне? Ко мне – никакого.
Когда в очередной раз я спросила его: «Зачем я тебе?», он мне ответил: «Ты мое перед Богом оправдание». И это мне сказал человек, первым словом которого ко мне было: «Ведьма»! Нет, честное слово, жаль. Он был таким образцовым законченным негодяем, а стал какой-то надтреснутый. Право, жаль.
Вероятно, я тоже выгляжу в этом повествовании не лучшим образом. Безжалостной и злоязычной. Относительно жалости я могу повторить лишь то, что уже говорила однажды Измаилу – поберегу ее для тех, кто в ней на деле нуждается. А злые слова… Но жить в вечной подавляемой ненависти, говорить ровным голосом вместо того, чтобы орать – откуда же здесь взяться добрым словам?
Я не оправдываюсь. И не прошу снисхождения. У меня хватает сил бороться со злом этого мира, но моя единственная молитва – чтоб их хватило победить зло в себе.
Я снова уклонилась от повествования. Вскорости пришли известия от Измаила. Ему со своим отрядом удалось беспрепятственно занять выгодную позицию в Северном проходе. Там ему и предстояло оставаться до получения особых распоряжений. Таким образом, получалось, что мы с ним не увидимся. Может, оно и к лучшему. Что-то все же он знал, что-то подсмотрел, любопытный мальчик. Я совсем по нему не скучала,