запаски,[2] терпеливо ожидали, поглядывая на дверь, из-за которой по временам доносился голос ксендза или тихий, хриплый шопот больного.
Наконец ксендз позвонил в колокольчик, и все, толкаясь, вошли в комнату. Старик лежал на спине, зарывшись головой в подушку. Из-за раскрытой рубахи желтела грудь, поросшая седыми волосами. Ксендз, наклонясь над ним, в эту минуту клал на высунутый язык облатку.
Все встали на колени и, подняв глаза к потолку, громко сопя и вздыхая, крепко били себя в грудь. Женщины склонялись головами до самой земли и бормотали:
— Агнец божий, искупивший грехи мира…
В углу ворчала собака, встревоженная непрерывным звоном колокольчика.
Наконец ксендз окончил обряд соборования и подозвал дочь старика.
— Где это ваш Антоний?
— А где ж ему быть? На работе.
Ксендз постоял, о чем-то размышляя, поглядел на окружающих, потом стал старательно застегивать свою дорогую меховую шубу. Он вспомнил, что надо же что-нибудь сказать этим людям, но ничего не мог придумать и, простившись с ними кивком головы, пошел к двери, протягивая белую, тонкую, холеную руку для поцелуя стоявшим на коленях прихожанам.
Вслед за ним сразу ушли все. Короткий декабрьский день кончался. Ветер утих, и крупными хлопьями повалил снег.
В избе стало сумрачно. Анткова сидела у печки, машинально ломая сучья и подбрасывая их в огонь.
Она, видимо, что-то обдумывала и каждую минуту смотрела то в окно, то на кровать. Больной давно лежал совершенно неподвижно, его не было слышно. Женщина в сильном нетерпении часто срывалась с места и стояла, напряженно прислушиваясь и глядя в окно, потом снова садилась.
Быстро надвигался вечер. В избе было уже почти темно.
Девочка дремала, прикорнув у печки. Огонь едва мерцал, освещая розоватым светом колени женщины и кусок грязного пола.
Заскулила собака, царапаясь в закрытую дверь. В сенях куры на насестах кудахтали тихо и протяжно.
В избе была мертвая тишина. От мокрого пола тянуло промозглой сыростью.
Анткова вдруг вскочила и, подойдя к окну, выглянула наружу. Улица была пуста, и снег сыпал так густо, что в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть.
Женщина постояла у кровати, словно в какой-то нерешимости, но это длилось не больше минуты. Она быстро и грубо сорвала с больного перину, бросила ее на вторую кровать, а старика крепко ухватила подмышки и подняла на ноги.
— Магда! Отвори дверь!
Малышка бросилась открывать.
— Иди-ка сюда! Бери его за ноги!
Магда обхватила ручонками ноги деда и ждала.
— Ну, идем! Неси, не зевай! — добавила она резко.
Безвольное, неподвижное тело казалось очень тяжелым.
Старик, видимо, был в беспамятстве и не сознавал, что с ним делают. Дочь держала его крепко и скорее волокла, чем несла, так как девочка кувырнулась через порог, выпустив ноги старика, оставлявшие в снегу глубокие борозды.
Должно быть, холод заставил старика очнуться. Во дворе он начал стонать и шептать отрывисто:
— Юли-ся… ради… бога… Я…
— Кричи, кричи! Хоть надорвись, никто не придет.
Она проволокла его через весь двор к хлеву, толкнула ногой дверь и, втащив старика внутрь, сразу за порогом швырнула его к стенке.
Свинья, запертая в хлеву с поросятами, захрюкала и поднялась.
— Чушечки! Чух, чух, чух!
Свинья и поросята выбежали. Она захлопнула было дверь, но снова вернулась в хлев, расстегнула старику рубаху на груди и, сорвав с его шеи большую ладонку, сунула ее к себе в карман.
— Околевай тут, проклятый!
Оттолкнула носком башмака мешавшую ей пройти ногу старика и ушла.
Из сеней она снова высунула голову за дверь и позвала:
— Чушечки! Чух, чух, чух!
Свинья с поросятами побежали к ней. Она вынесла и насыпала им картошки. Свинья жадно накинулась на еду, а поросята тянулись бледнорозовыми пятачками к ее сосцам и сосали, толкая друг друга.
Войдя в избу, Анткова зажгла на шестке лампочку и, повернувшись спиной к окну, распорола ладонку. Глаза у нее загорелись, когда она увидела внутри несколько бумажек и два серебряных двугривенных.
— То-то он говорил, что у него есть деньги на погребение!
И, завернув деньги в тряпочку, спрятала их в сундук, бормоча:
— Вот иуда, пропади ты пропадом!
Она принялась разжигать в печи погасший огонь и готовить ужин.
— Ах, чтоб тебя! Воды-то в доме ни капли!
Она вышла за порог и закричала:
— Игнац! Игнац!
Только через добрые полчаса заскрипел снег, и за окном промелькнула тень. Анткова схватила полено и стала у входа. Дверь с громким стуком распахнулась, вбежал маленький мальчик — лет девяти, не больше.
— Шатаешься по деревне, бездельник окаянный, а в хате воды ни капли! — Одной рукой она удерживала мальчика на месте, другой колотила его, а он ревел благим матом.
— Матуля, не буду! Матуля, пустите… Ой!
Она била его с остервенением, срывая на нем накипевшую за день злость.
— Матуля! Ой, боже! Не бейте! Спасите!
— Будешь шляться чорт знает где, стервец! Ни воды принесть, ни дров наколоть — даром, что ли, я тебя кормлю!
Мальчик с трудом вырвался, наконец, из ее рук и прыгнул в окно, выкрикивая сквозь плач:
— Чтоб у тебя руки до локтей отсохли, чтоб ты издохла, сука! Принесу я тебе воду, когда рак свистнет! Дожидайся!
И убежал в деревню.
Скучно было в избе. Лампочка еле мигала. Маленькая Магда тихо всхлипывала в углу.
— Чего ревешь?.
— Матуля… дедушка там… кричит! — Она с плачем прижалась к матери.
— Дура, не реви.
Мать посадила ее на колени и, прижав к себе, принялась искать у нее в голове. Магда что-то невнятно лепетала, терла кулачками глаза и разгоряченные щеки, но скоро уснула, всхлипывая даже во сне.
Через некоторое время пришел муж, великан в полушубке и в башлыке поверх шапки. Лицо у него посинело от мороза, заиндевевшие усы торчали, как мочала. Войдя, он обмел снег с сапог, снял шапку и башлык, отряхнулся и, похлопав себя озябшими руками по плечам, чтобы согреться, придвинул лавку к огню и сел.
Анткова сняла с плиты чугунок со щами и поставила перед ним, потом отрезала ломоть хлеба и подала ему вместе с ложкой. Антек ел молча и, только покончив со щами, расстегнул полушубок, вытянул ноги и сказал:
— Есть у тебя еще что?
Она принесла оставшуюся с обеда кашу. Он съел и ее, закусив вторым ломтем хлеба, потом достал из кармана махорку, скрутил цыгарку, закурил. Подбросил хворосту в огонь и придвинулся к нему поближе. И
