удалось, сочли возможным, через отказ от почвы, сохранить в руках что-то твердое и определенное. Это был час критического рационализма, который полагал, что по меньшей мере в принципе фальсификации обнаруживается абсолютная основа научного исследования и твердый 'критерий демаркации' по отношению к другим формам объяснения мира. Когда и эта надежда не оправдалась, некоторые попытались путем все большей и большей утонченности и ad hoc модификаций спасти принцип фальсификации хотя бы в слабой форме и отличить в исследовательском процессе 'жесткое' ядро от 'мягкого' (к примеру, Лондонская школа экономики). Другие же (прежде всего П. Фейерабенд) вообще подвергли научный метод релятивизации и потребовали (подобно первым дадаистам) не без освежающего веселья отбросить методом анархии балласт всякого принуждения.
Я, однако же, не считаю, что нужно выбирать только между теоретико-познавательным догматизмом и такой анархией, и я это подробно изложил в своей книге 'Критика научного разума'. Если же, как я полагаю, наука и контингентна, то не в том смысле, что она основана на чистых условностях и произволе или, напротив, совершенно необходима, но в смысле того, что она представляет собой историческую реальность, которая подвержена изменению и открывает другие возможности. Не оказывается ли тогда неизбежным вполне серьезное испытание этих других возможностей и прежде всего тех, которые все еще определяют нашу действительность, что главным образом касается мифа. Этим самым я хочу лишь 'до конца' продумать то, что за десятилетия наметилось внутри теории науки, этой двигающейся от саморефлексии к мучительным сомнениям в себе философской дисциплины. Таким образом, перенос тематики на проблему мифа неизбежно следует из самого развития теории науки.
Впрочем, нас должна скорее мучить озабоченность по поводу того, что столь распространенная сегодня и зачастую выступающая с ужасающей иррациональностью враждебность по отношению к науке и технике, вообще столь свирепствующий ныне культурный пессимизм используются демагогами и самозваными пророками. Менее всего мы должны предлагать им вопрос об альтернативах, если сами оказались не в состоянии избежать непреодолимых чар искаженных мифов. Если мы противопоставим представлению о мифе как о чем-то 'целительном' трезвость научного исследования, то это приведет, как показала наша книга, к примирению мифа с притязаниями рациональности.
Итак, я хочу еще раз повторить то, на что я уже указал в предисловии: это не защитная речь в пользу мифа. Это был лишь шаг на пути его предметного критического анализа*.
Перевод выполнен при участии С. Коначевой.
