Когда хлеб стал созревать, в райкоме комсомола для мальчишек придумали новое занятие. Понастроили им на полях караульные вышки, посадили по два пионера на каждой и назвали этих ребят интригующими и очень высокими словами: «Легкая кавалерия по охране урожая». Ребятишки должны были со своих вышек обнаруживать кулацких «парикмахеров» – так прозвали тех, кто тайком забирался в зреющие хлеба и состригал в мешок колоски.
Петька и Васька не раз обнаруживали стригунов, дудели во всю свою силу в пионерский горн, колотили в барабан, а когда прибегали с полевого стана взрослые и настигали «парикмахера», то им чаще всего оказывался какой-нибудь сельский многодетный бедолага, подвигнутый голодом на такое дело. Мальчишкам было стыдно, они прятали глаза перед преступником и готовы были провалиться сквозь землю: нередко пойманный доводился им родственником – дальним или близким.
И все-таки Петька и Васька продолжали ревностно нести свою службу. Их уже наградили пионерскими костюмами – привезли из района каждому трусы и майку. Со временем на вышке их было уже трое. В отряд к ним поступила одноклассница Петьки – отчаянная девчонка Марфуша. Она и ночью, не в пример другим девчатам, оставалась в поле, на вышке. Ночью кулацких-«парикмахеров» не больно-то увидишь – темно, и Петька мог целиком отдаться своей астрономии. Теперь у него была союзница. Марфуша также любила ночное небо, любила звезды. Они вместе с Петькой считали их, и Марфуша не удивлялась, почему одну звезду зовут так, а другую по-иному. Она только вскрикивала по-девичьи восторженно: «Ой, как же красиво!»
Васька ехидно хмыкал в ответ на ее восторженность, а Марфуша не обращала на него внимания: «Пускай хмыкает, нам-то что, да, Петь?» Ухватившись за жиденькое перильце вышки, она смешно подпрыгивала, топотала ногами и кричала:
– Петь, глянь, летит, летит!
Теперь они вдвоем провожали глазами падающую звезду, чувствуя, как все у них внутри подымается, подступает к сердцу, как бы и сами они уже падают, летят с огромной высоты в некую бездну. Им и страшно, и радостно, и по щекам их уже текут слезы – не то вот от этого страха, не то вот от этой неземной радости, не то от всего этого вместе. Они и не замечают, как стоят уже обнявшись, только чувствуют, как им хорошо, да вот сказать не могут ничего друг другу.
Как-то ранним-ранним утром на ноле прилетели журавли. Они опустились на просо, выставили часовых, застывших на своих ответственных постах, и, гордые, прекрасные, стали важно расхаживать по степи. Марфуша увидела их первой и, взвизгнув от радости, захлопала в ладоши, да так громко, что журавли побежали-побежали и плавно поднялись в воздух. Зачарованная Марфуша развязала галстук и все махала и махала вслед улетающим птицам. А губы ее как бы сами собой, непроизвольно повторяли одно и то же: «Журавушка, журавушка, возьми и меня с собой! Журавушка, милая!» Потом неожиданно расплакалась, быстро сбежала вниз по лестнице и побежала в сторону села. Петька и Васька, ничего не понимающие, но также встревоженные чем-то неясным, долго еще видели, как над колосьями плыла красная капля – ее галстук. Петька сказал:
– Ты, Вась, подежурь тут. А я догоню ее.
Вернулись Петька и Марфуша только вечером. Васька ни о чем их не расспрашивал – ему-то что? Мало ли люди дурачатся! Передав пост Петьке и Марфуше, он преспокойно спустился вниз, залез в небольшой шалашик, сооруженный для них все тем же Каплей, и тут же заснул.
А Петька и Марфуша опять глядели в ночное небо, считали звезды, но были тихие, не говорили друг другу ничего, да и чего они могли сказать?..
Сказали они это главное для обоих слово гораздо позже, в канун войны. Провожая однажды ее до калитки, Петька задержался, взял Марфушу за голову обеими руками, повернул к себе и, глядя прямо в ее забеспокоившиеся глаза, сказал взволнованно:
– Журавушка моя!..
– Ты что?
– А помнишь нашу вышку в поле, журавлей?..
Марфуша помнила.
В ту ночь она впервые не закрыла перед ним калитку. А на третий месяц ее замужества Петра позвала в райвоенкомат повестка. Прямо от райвоенкомовского крыльца вместе с Василием и другими селянами направились на станцию. Там ждал их эшелон. Провожала обоих одна Журавушка – так звал теперь жену Петр. Провожала и не знала, что навсегда... А погиб он уже за Днепром, в сорок третьем.
Дивизия наступала в Кировоградской области. Декабрьской лунной ночью пехотинцы, в том числе и отделение Петра, расположились на окраине большого селения Калиновка. В снегу вырыли временные, неглубокие окопы. Ждали утра. Петр, прикрывшись полушубком, лежал на спине и, по обыкновению, когда выпадала такая минута, глядел из-под ушанки в студеное ночное небо. Звезд было много, луна кособочилась чуть ли не над самой головой Петра. Млечный Путь распростерся над миром и вел куда-то свою бесчисленную звездную армию. Из армии этой падал, срывался то один, то другой подстреленный каким-то невидимым врагом боец, но армия не уменьшалась от этих потерь и продолжала свое вечное, никем и ничем не остановимое шествие.
Я представляю себе и эту ночь, и Петра в его снежном окопчике.
«Вот так же и мы тут, на земле, – мог бы подумать Петр в такую минуту и сам подивился бы неожиданному сравнению. – Идем, убивают нас, падаем, оставляем в земле одного, другого, армия же не уменьшается. Идет себе и идет вперед. И никому уж не остановить нас...»
Он не успел довести своей мысли до конца. Все оборвалось как-то в один миг. В миг этот что-то вспугнуло рядом снег, он султаном метнулся вверх, колючий и неожиданно горячий. И все. Больше ничего уж для Петра не было, потому что не было уже и самого Петра.
Двадцать лет спустя, в который уж раз, приехал я в Выселки. Как всегда, в первый же день потянуло в поля. Только что начали убирать хлеб. В шестьдесят третьем он вышел негустой: замучили засуха и жук кузька, вреднейшее существо, неизвестно для какой надобности придуманное природой. Комбайнеры прилаживали машины, вздыхали, шелуша нетучные колосья. Меж ними был и дедушка Капля. Он вздыхал больше всех, но это уж, видать, по старческой своей привычке.
– И сторожить-то, ребятки, мне, кажись, будет нечего. Придется подписать всеобщее и полное разоружение. Сдам свою орудью на склад, а сам подамся в космонавты.
– Устарел ты, дед, для космонавтов.
– Не скажи, Василий! Стар-то я стар, это верно. Это всяк видит невооруженным, как говорится, взглядом. Но зато легкий, как перышко. Во мне фунтов двадцать будет – не боле. Самый раз в космонавты.
– Тогда уж и старуху бери с собой.
– А это еще зачем? Она мне и на земле надоела.
– Как зачем? А кто ж кальсоны за тобой будет стирать?
Механизаторы расхохотались. Капля же был невозмутим.
– На небесах кальсоны ненадобны. Там комбинезон да еще... как его.... этот самый, скандфар...
– Скафандр, – уверенно подсказал Василий.
– Ну, это шапка такая круглая, стеклянная на голове... – начал было Капля.
– Не стеклянная, дед.
– А какая же, по-твоему? Ты что, Василий, уж не родственник ли Валюшке Терешковой али там самому Гагарину, а?
– Родственник не родственник, а знаю, – важно сказал Василий.
– А говорят, днями кто-то на саму аж Венеру полетит, – мечтательно объявил Капля.
– Враки, – сказал Васька. – На Луну еще надо сначала слетать.
– На Венеру, стало быть, не хошь? Боишься? Хм, – хмыкнул дед явно какой-то своей грешной мыслишке. – Ну, валяй на Луну, это поближе, побезопасней...
– Дед, – перебил вдруг Васька. – А помнишь, чай, как мы тут с тобой коровам хвосты крутили? А теперь на Венеру тебя потянуло. Ишь ты!..
Все смолкли. Где-то, под самым Млечным Шляхом пророкотал реактивный самолет. Прочертил небо не
