Лидка щелкнула выключателями, но лампы не зажглись.
Он поглядел на нее исподлобья, ничем не выдав радостного восторга.
Дериглазова постаралась двусмысленно улыбнуться в ответ, но вместо пассивного намека получилась какая-то побитая собака. Во всяком случае, ей самой так показалось.
— Ты ч-чего пришла? — спросил Игорь в темноте, демонстрируя проснувшегося в себе мужчину. — З- землетрясение объявили. Нельзя.
— А ты чего? — выдохнула она.
— А я ничего, — ответил Игорь.
— Что с электричеством?
— Н-нету во всем городе.
— Ладно, — сказала Лидка, тяжело дыша. — Темнота — тоже неплохо. В темноте кино показывают, ведь так?..
Поскольку она была не одна, а с неадекватным молодым человеком среднего рода, то заглянула инстинктивно в зеркало и попыталась себя оценить.
Там она увидела Белоснежку, которую кинули семь гномов.
Лидка поправила сбившуюся прядь волос. Обратила внимание, что Игорек старается на нее не смотреть.
Водопроводные трубы тихо гудели. Под потолком собирались облака страсти.
— Ты стирай, — приказала Лидка. — Нечего на меня пялиться.
Хотя он и не пялился.
Прошла в комнату отдыха. Легла на топчан, застеленный накрахмаленной простыней.
За окном скулил ветер. Стекла дрожали, как в железнодорожном вагоне. Пейзаж уезжал от комнаты, которая одна оставалась неподвижной.
Лидка закрыла глаза, о чем-то напряженно думая. Вдруг медленно раздвинула ноги.
Игорь в это время вытащил из воды полотенце и начал его отжимать.
— …Игорек! — услышал он вдруг голос, который снился ему по ночам. — Иди сюда скорее!
Его парализовало. Желание показаться мужчиной и страх им быть атаковали друг друга, уничтожив возможность физического движения. Пол сделался жидким и засосал его ноги по щиколотку. Раздвигая вязкий, словно болото, линолеум, Игорь с трудом вошел в комнату отдыха.
Жалюзи на окнах были опущены наполовину. Лидка лежала на топчане в одной черной, как смерть, комбинации.
— Иди сюда, дурачок! — повторила она. — Чего ты медлишь?..
Кровь ударила ему в голову. Дыхание вырвалось наружу, как из откупоренной бутылки.
Он принял решение распрощаться со средним родом. На цыпочках подошел к ней. Слушая завывание ветра, осторожно лег на Лидку, потому что так полагалось и так рассказывали.
— Фу ты… Полегче, — сказала она со смехом. — Совсем придавил. Тяжелый какой!
Игорек, слушая ее, попытался сделаться легким, вообразив себя пушинкой. Он не знал точно, что ему предпринять, потому что инструкции, которые он получал с детства от старших товарищей, оказались несущественными перед тем, что он испытывал сейчас.
Заерзал. Коснулся щекою ее голого плеча. Ощутил под пахом горячий выпуклый живот и жесткие бедренные кости, царапающие его, словно скобы.
Она стала помогать ему. Расстегнула брюки, поцеловала в плохо выбритую щеку. Ощутила запах пота, который привлекал ее к Белецкому, а от Игоря отвращал.
Он как-то неудачно попытался войти в нее, перепутав двери, на которых было написано «Вход» и «Выход».
Она засмеялась.
Игорь тяжело вскрикнул и затих.
— Все, что ли? — спросила Лидка деловым тоном.
Игорь молчал.
Тогда она сбросила его с себя на пол. Он слегка ушиб спину, но роптать не стал.
— Теперь книгу тащи!..
— Какую книгу? — не понял он.
Лидка, потеряв терпение, сама вскочила с топчана, бросилась в зал и взяла со стенда «Книгу жалоб и предложений», которая пылилась здесь с еще советских времен.
Снова легла на топчан и положила книгу себе на живот.
Игорь недоуменно смотрел с пола. Он не знал о разговоре, который произошел у Лидки в первую встречу с экзекутором, и поэтому тайна физиологической книги была для него закрыта.
…И книга внезапно дернулась. Сначала — еле заметно, как будто от дыхания Лидии Павловны. Потом — резче.
Зашелестела пыльными страницами…
— Это землетрясение, — пробормотал он. — Н-началось!..
— Дурак! — прошептала Лидка и добавила самой себе: — Просто у нас получилось… И слава Богу!..
Книга встала на ее животе дыбом. Раскрылась на середине. Повернулась, показав корешок.
И со стуком рухнула на пол.
Болеть лучше зимой, чем летом, тогда нет ощущения бесцельно потерянного времени, нет ощущения собственного горя, потому что за окном комнаты, в которой ты умираешь, — та же бесприютность лежащей в обмороке природы, мертвая заиндевевшая земля, ледяной воздух, который нельзя пить, но можно глотать, как лезвие ножа. Жиреющие от собственной силы сумерки и серые коты, старающиеся поскорее прошмыгнуть ледяной квадрат заиндевевшего двора…
В Москве стояло бабье лето, и ее болезнь казалась особенно дикой на фоне тенистых лип, высокого неба и куполов церквей, сквозь которые были видны облака и галки: со многих луковок ободрали золото, потому что нужно было чем-то кормить голодающих в Поволжье и на Урале. Голодающих не накормили, зато церкви стали похожи на человеческий скелет в лекционном зале Первой градской: венец творения изнутри был убог и напоминал паровую машину, которой нужно было только достать топлива, чтоб она двигалась вперед по проложенному Совнаркомом курсу, но где взять это топливо, никто не знал. Впрочем, и про курс Совнаркома догадывался, пожалуй, только один-единственный человек, работающий его Председателем, но что это за курс, внятно не говорил, ибо опасался, что его раздерут на части товарищи из того же самого Совнаркома.
По Садовой-Самотечной улице шел горбоносый молодой человек двадцати трех лет в дорогом твидовом костюме, не вполне подходящем для теплого сентября, но надетом оттого, что нечего было больше надеть, тем более что молодой человек шел навстречу своей мечте, и если его сегодня не расстреляют вместе с твидовым костюмом, то эта мечта обещала быть прекрасной. Он хотел заработать много денег, этот молодой человек, в то время как другие люди на одной шестой части суши хотели просто выжить, и поэтому чувствовал себя избранным. И не сейчас, а с детских лет, когда сделал свои первые шаги и папа Юлиус, севший недавно в тюрьму по надуманному предлогу, заметил тогда же: «Сынок, ты далеко пойдешь!»
Он вышел пораньше из гостиницы «Савой», почти ранним утром, потому что хотел пройтись по Белокаменной и понять перед судьбоносной встречей, на какую цифру ставить в рулетке под названием «Свободная коммунистическая Россия». Тем более что в «Савое», в который его поместили как иностранца, можно было жить с известным трудом: на матраце не было даже наволочки, из крана над грязной раковиной шла иногда горячая вода и никогда — холодная. Ее брали из мутноватой Москвы-реки, эту воду, не очищая и не обрабатывая, и почему она была горячей, оставалось тайной. Но главной проблемой были
