хорошего. Заметила, что из крупного носа его вытекает жир. Вытащила из кармана серого платья носовой платок и, приблизившись к Владимиру Ильичу, вытерла жир с носа и заодно отерла его влажноватый лоб.
— Я хочу спросить… Когда мы сможем освободиться от совести? — сказал он, отстраняясь от ее платка.
Он не любил, когда к нему лезли с телячьими нежностями, тем более, отирали нос, который часто потел и излучал испарения.
— А что вы подразумеваете под совестью? — поинтересовалась Надежда Константиновна, отступая.
— Внутреннее самокопание. Бесплодную достоевщину. Истерику прыщавых курсисток.
— Через сто лет, — медленно ответила Крупская, смотря поверх его головы.
Иногда она напоминала сомнамбулу, его жена. Не требовавшая мужской ласки, вообще какого-нибудь внимания, мягкая, словно резиновая игрушка, она смотрела выпученными глазами в пустое пространство и как будто прозревала в нем то, чего не видел сам Ильич. О ней нельзя было сказать словами Гоголя: баба, что мешок, что положишь, то и несет. Он клал в нее невнимание, усталость, раздражение, которое часто переходило в открытую грубость, но она никогда не отвечала тем же. Иногда ему казалось, что Надежда общается с духами, в которых он, материалист и политик, конечно же, не верил. Однажды в каком-то дешевом журнале Ильич увидел фотографию госпожи Блаватской, медиума, эзотерика и авантюристки, и поразился: одно лицо!
— Гм… Значит, через сто лет, — повторил он, чтобы донести до собственной головы слова Надежды Константиновны. — Через сто лет не будет совести, вы утверждаете… У всего народа не будет или только у руководящего партийного звена?
— При чем здесь партийное звено? — не поняла она. — У них совести отродясь не было.
— Но у меня-то есть, — неожиданно возразил муж.
Крупская промолчала, ничем не выразив своих чувств.
— И какая же это будет Россия — без совести? Свободная процветающая страна или пустыня, в которой плачет дикий, необузданный человек?
Надежда Константиновна опять не ответила. Она была одета в платье мышиного цвета свободного мешковатого покроя, которое делало ее похожей на беременную. Пол в гостиной был вымыт до блеска. Его она мыла сама вместе с Марией Ильиничной, сестрой вождя, согнувшись, задыхаясь и кряхтя.
— Гамлет, — пробормотал вдруг Ленин задумчиво. — Он как будто разговаривает со своим отцом, и никакой идиот-постановщик не додумался до того, что на самом деле принц разговаривает с самим собой.
— Это не отец, это призрак к нему приходит, — напомнила Надежда Константиновна.
— Он разговаривает с самим собой, — повторил Ильич упрямо. — А где же Маша? — спросил на всякий случай, переключая разговор на бытовые темы.
— Пошла прогуляться по Кремлю.
— Прогуляться по Кремлю… Гм. А что там смотреть? — не понял он, подавляя проснувшееся раздражение. — Ладно, — махнул рукой, словно отгонял тревожную мысль. — У нас что на обед, щи?
— А у вас разве кончился рабочий день? — осторожно спросила Крупская.
— Все завершено. Хотя в кабинете остался Феликс. Может, дать ему щей?
— Зачем?
— Он покушает и уйдет поскорее.
— Вряд ли, — не согласилась Надежда Константиновна. — Феликс все отнесет беспризорным детям, а сам останется сидеть до ночи.
— Ну и черт с ним! Пусть сидит, — зло сказал Ильич. — Мне нужно съезжать отсюда, — добавил он с тоскою. — Подальше. А то меня здесь задушат. Под Москву, что ли…
— А почему вы вдруг спросили о совести? — поинтересовалась Крупская с подозрением. — Она вам сильно мешает?
— Мне мешает только глупость. Просто есть одна проблема… Орел или решка… Орел! — вдруг страшно произнес Ильич.
Глаза его просветлели от пролетевшей внутри молнии.
— Орлеан! — воскликнул он. — Я назову его Орлеаном!
Вскочил со стула, так что тарелка на столе звякнула о ложку, помчался в спальню, которая одновременно служила ему домашним кабинетом, и через минуту возвратился с большой географической картой.
Расстелил ее на столе, сгреб приборы на самый край, и пустая супница чуть не грохнулась на пол.
— Вот здесь! — Он ткнул карандашом куда-то в Сибирь. — Или здесь! — Его карандаш спустился в пустыню на самый край Алтайской губернии. — Цепь озер, видите? Здесь самое место химическому комбинату. И новому американскому городу с названием Орлеан!
Крупская с горестью в глазах смотрела на него, как смотрит на помешанного заботливая дальняя родственница.
— Химические отходы будут сливаться прямо в озеро, котлован рыть для этого не потребуется. Глауберова соль будет цениться выше золота. А на берегу заживут счастливые советские люди. Десятичасовой рабочий день, шесть дней работаешь, на седьмой отдыхаешь… Из Ойрота сюда приедет партийная молодежь. Поклонившись могиле одиннадцати партизан, замученных белогвардейцами, они явятся в Орлеан за опытом построения города будущего в безжизненной пустыне. Есть отчего сойти с ума!
В груди Крупской что-то заклокотало, заворочалось, будто ворона в гнезде.
— А потом? После Орлеана что? — вскричал Ленин. — А после Орлеана мы пойдем на юг к диким кочевникам и везде настроим американские города… И пусть в ЦК будет кто-нибудь не согласен… Расстреляю! — прохрипел он. — Меньшевистскому охвостью, попам-елейникам, белогвардейскому подполью — по рукам! Алчных сволочей, политических проституток, всех, кто мешают коммунизму доказать свое преимущество — к Феликсу! За душевным разговором в ледяном карцере!
— Володя, окстись! — вдруг пробормотала Крупская с величайшей мукой в голосе. — Какой коммунизм в условиях НЭПа?
— Ах, да. НЭП, — прошептал он разочарованно. — И правда. Я как-то забыл…
Он замолчал, потом закашлялся. Опустился на стул, потому что слабые ноги уже не держали. Электрическая батарея внутри разрядилась окончательно.
— Ты бредишь наяву, — сказала ему Крупская.
— Гм… Я в самом деле несколько увлекся, — согласился нехотя Владимир Ильич.
Он свернул карту, положил на нее карандаш и, закинув руки за голову, откинулся на спинку стула.
— Отдай все Леве, — вдруг произнесла жена голосом глухим и подземным. — Ты стал слабый, больной… Ты всего этого не потянешь!
— Леве?! — по возможности едко осведомился Ильич. — Почему именно Леве? Что, у нас других нет?
В действительности он лишь разыгрывал полемическое изумление, потому что слышал это имя от жены не впервые.
— Льву Давидовичу, — уточнила жена, чтобы не осталось никаких сомнений. — И чем скорее, тем лучше.
Он хотел ее отчитать, даже шлепнуть небольно по щеке, как это делал раньше, но сейчас настолько почувствовал себя скверно, что даже явная глупость из уст товарища по партии показалась невинной шуткой.
— Я не против, — сказал он, вставая. — Как решит ЦК, так и будет. Камнем на шее у партии я быть не хочу.
— А щи? — осведомилась Крупская, видя, что муж уходит.
— Я сыт вашими щами по горло, — ответил Ильич, потому что неожиданно обиделся.
