ни даже Желябов; никто из их «Великого Комитета».
Он Бога убил. Бога-мальчика. Маленького Бога России.
И он знал: теперь ни государя, ни Россию уже ничто не спасёт.
Внезапно перед заплывшими глазами стоявшего на коленях Рысакова появилась страшная окровавленная рожа. И она выкрикнула, дёргая половинкой лица:
– А, так вот ты, сицилист, интеллигент проклятый! Ты! Ну, я тебя чичас приложу…
Он размахнулся кулаком в рукавице, – и словно свинец ударил Рысакова в ухо. Рысаков внезапно поплыл, но не вперёд, не вбок, не назад, – вниз. Всё ниже и ниже, в белую ледяную вату, в какую-то бездну, в которой не было ни единого огонька, а только чёрное небо и обжигающий ветер.
Навсегда.
Между царём, застывшим в оцепенении, и Гриневицкий оставалось несколько шагов, и никого вокруг, и никого – между ними. Никого, кроме раненых и убитых. И ещё – опрокинутой корзины мяса, словно приготовленного для заклания.
– А вы? Вы не ранены?.. – успел спросить государь у своего убийцы.
Но Котик не ответил. Он швырнул свёрток к ногам императора.
Второй взрыв грохнул так сильно, что покатились над Екатерининским раскаты, и с уродливых голых крон Михайловского сада поднялись стаи ворон. Но их неистового карканья не было слышно: словно вороны вдруг онемели.
И всё. Кромешная тьма.
Хотя нет: тьма была белой: это качался дым, которым заволокло на этот раз всё вокруг. И множество людей корчились на лазаретного цвета снегу, пытаясь вернуться туда, в прошлое, каким бы оно ни было. Но вокруг было только будущее: сгущающаяся тьма.
Маленький Бог, совсем недавно родившийся Бог России – умер. И погиб весь созданный для него мир.
Государь сидел, откинувшись на руки. На нём почти полностью сгорела шинель, – казалось, только воротник и остался, который он одёргивал на себе секунду назад. Вместо ног – кровавая каша; пульсирующие фонтанчики крови. Почерневшие клочья мундира, белые кости раздробленной ноги. И громадная чёрная яма, вырытая взрывом в мёрзлом снегу; яма, доставшая рельсы не используемой зимою конки.
Как заворожённый, государь смотрел на свою полуоторванную изуродованную ногу, будто пытаясь осознать, почему же она не повинуется ему, почему она стала внезапно чужой, не принадлежащей ему частью тела.
Но и это был ещё не конец.
Полицмейстер Дворжицкий склонился над царём, бестолково тормоша его и силясь помочь, хотя помочь было невозможно.
Вопили раненые – кого-то посекло стеклом разбитого газового фонаря, кого-то – осколками булыжника.
Нелепо и неуместно торчал из чёрной ямы завитый кольцом рельс.
Государь вдруг поднял голову и посмотрел мимо полковника Дворжицкого. И снова всё понял, уже во второй раз. Полковник, перепачканный собственной кровью и кровью императора, что-то закричал.
Крик упал в вату и заглох.
– Помоги… – внезапно, тихо и явственно произнёс государь.
Дворжицкий зачем-то подал ему платок.
– Холодно… – прошептал государь. – Очень холодно…
В дыму появилась третья фигура. Согнувшись, к государю подбирался ещё один метальщик. Он тоже двигался боком, скрываясь позади тех, кто оставался в живых, кого не смяло, а лишь контузило взрывом. Это был Тимофей Михайлов. В руке он держал портфель и на ходу вытаскивал из него что-то…
Рысаков, на секунду приподнявшись из тьмы и льда, тоже увидел его. Когда до поверженного Государя оставалось несколько шагов, Михайлов побежал…
Но больше Рысаков ничего не увидел. Снова здоровенный кулак в рукавице припечатал его в разбитое лицо, и голос, полный жуткой ненависти, прошипел в окровавленное ухо:
– На царя, значить, замахнулся, а? Крамолу, значить, замыслил, а?.. Ах ты, мать-перемать!..
И снова в лицо, и снова…
– Я… не… – силился, выплевывая сгустки крови и осколки зубов, выговорить Рысаков, но ему не давали.
– Ты, ты, жидовин проклятый, иродюга!
А Рысаков, которому вдруг стало холодно и страшно, хотел лишь вымолвить, что он не того убил, кого требовалось, и ещё – хотел в последний свой миг покаяться в грехе своём нечеловеческом.
Прощёное воскресенье… Судный день.
– Слыхали? Говорят, на Малой Садовой царя убили!
– Да нет! Не на Малой! На Итальянской!
– На Инженерной, – верно говорю!..
