словно соткались из воздуха, из гнилого питерского тумана, – призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка, на все вопросы нужно твердить одно: «Приходи вчера!»
Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.
Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора хватать настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, – ни Шувалову с Певцовым, ни Хотеку, ни Стрекаловой, ловить-то все равно надо. Иначе жизнь теряла всякий смысл. Человека же убили! Какого ни на есть, а убили. Подло задушили в постели. И что бы ни приплетали сюда жандармы и Хотек, какие бы планы ни строили, но убийство всегда имеет лишь единственное значение – смерть человека. Значит, прежде всего надо схватить убийцу. Важнее ничего нет. Остальное приложится.
Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались, есаул раздраженно щипал усы: ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких распоряжений не поступало.
Иван Дмитриевич немного послушал и пошел, однако ушел недалеко. Навстречу вылетел запыхавшийся Константинов, а буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча – уже в сапогах, пальто и фуражке: обидевшись на любимого начальника, он нешибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.
Константинов, отдышавшись, рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.
Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.
Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван – Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.
– А это вам, Иван Дмитриевич, супруга прислала, – сказал Константинов, вынимая из-за пазухи мешочек с бутербродами. Затем достал два наполеондора: один новенький, блестящий, другой чуть потусклее. Годы чеканки на них выбиты были разные, что, впрочем, ничего не значило.
Иван Дмитриевич крутил монеты в пальцах, сомневался. И все-таки вернул их Константинову:
– Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Все расскажи ладом. А что меня встретил, не говори.
Тот ушел.
Иван Дмитриевич развязал мешочек, поделил бутерброды почти поровну: два взял себе, один отдал Сычу. Отвел его за угол дома и с нетерпением стал ждать дальнейших событий, уговаривая сам себя, что ждать недолго.
Ветер стих, но теперь слышнее было, как шумит вдали разгулявшаяся Нева.
Получив бутерброд с салом, Сыч забыл все обиды. Он аж задохнулся от благодарности, но тут же и сник: нет, не бывать ему доверенным агентом. Ведь не его отправили с докладом к Шувалову, а Константинова. Выходит, константиновская новость поважнее будет. Зато хлеб-то с салом – вот он! А уж Иван Дмитриевич зря не даст, не-ет. Сыч бережно, как величайшую драгоценность, держал бутерброд на ладони и не решался поднести ко рту.
– Ешь, – сказал Иван Дмитриевич.
Сыч откусил и восхитился:
– Мед, а не сало! Прямо на языке тает.
– Не слишком соленое?
– Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.
И замолчали. Потом Сыч спросил:
– А чего мы здесь стоим, Иван Дмитрич? Ждем кого? – Не дождавшись ответа, завел сторонний разговор: – Этот, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
– На киселе седьмая вода.
Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже четверть пятого! Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике, за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал представить, будто сам сидит на том подоконнике; иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось – сидит, ждет. Шепчет напарнику: «А вдруг не скажет, где ключ?» Тот отвечает одними губами: «Скажет…» И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло…
Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник, а сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
Казаки, озябнув, ушли в дом. Ни живой души вокруг, и эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.
Шестнадцатилетним парнишкой, впервые очутившись в Петербурге, Иван Дмитриевич поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.
– А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитрич! – прерывисто дыша, заговорил Сыч. – Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим, и я это по гроб жизни не забуду, что вместе. Что сальцем угостили… Вы доверьтесь мне, Иван Дмитрии! Скажите, чего ждем?
Увидев натянутую между домами веревку, Хотек решил встать, чтобы встретить смерть, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.
Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел – взгляд застлало слезами. Увидел лишь голову, очерченную мерцающим золотым нимбом, какие рисуют святым на иконах, и понял: самое страшное позади, он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, лошадей, луну. Но так грозны были глаза этого святого – две темные ямины в центре сияющего круга, так мерно и заунывно свистел возле него воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним ангел мщения.
Он вскрикнул и потерял сознание.
Ангел сорвал у него с груди ордена, стянул с пальцев перстни – те, что легко слезали, затем быстро сунул руку под мундир, вытащил бумажник с тисненным на коже двуглавым габсбургским орлом и побежал прочь. Не утерпев, на бегу раскрыл бумажник. В нем не было ничего, кроме небольшого ключика из светлой стали: кольцо сделано в виде змеи, кусающей себя за хвост.
Отец Ивана Дмитриевича служил копиистом в уездном суде и утверждал, будто у каждого душегуба непременно есть «каинова печать» – особое пятно размером с серебряный рубль, выступающее на теле убийцы в том месте, куда он поразил свою жертву. Хорошо бы так! Отцу легко было это утверждать: он просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящих убийц. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Даже в пьяных драках. И когда стенка на стенку сшибались городские концы, хотя пластались жестоко, ломали руки и ноги, все почему-то оставались живы. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в прежние времена, выступала «каинова печать», а ныне перестала. Стерлась у господа бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, – слишком часто приходилось пускать ее в дело.
Иван Дмитриевич стоял у водосточной трубы, ждал, перекатывал в кармане принесенный из Знаменского собора наполеондор – теплый и уже какой-то родной на ощупь.
– Ни сабли нет, ни револьвера, – волновался Сыч. – Ничего нет…
– Тихо! – Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку, чтобы не высовывался.
Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним – Певцов.
– Итальянцы, ваше сиятельство! – громко говорил он. – Конечно же итальянцы!
За его спиной есаул что-то объяснял шуваловскому адъютанту, Константинов от возбуждения пританцовывал на месте: ужо покажут его обидчику, где раки зимуют!
– Я так и думал, что итальянцы, – не унимался Певцов, помогая Шувалову надеть шинель, – но у меня
