Так оно всегда и было, и пребудет, как говорит Дядюшка, старый пророк, хранитель истины и знаток неизбежности, и Нандо Барраган склоняется перед тысячелетним знанием, чья тяжесть невыносима. Он опускает голову, сглатывает горькую слюну, вперяет глаза в землю и впервые осознает всю неотвратимость своей судьбины.
Тогда старец сообщает ему правила кодекса чести, законы, передаваемые из поколения в поколение, правила ведения войны, которые надлежит чтить.
– Барраганы и Монсальве не могут больше жить вместе, – торжественно провозглашает он, и голос племени исходит из его беззубого рта. – Они должны покинуть землю, где они рождались и росли, в которой похоронены их предки: они будут изгнаны из пустыни. Одна из семей будет жить в Городе, другая – в Порту, и никто не имеет права ступать на территорию противника. Убивая врага, наноси удар собственной рукой; никому не дозволено сделать это за тебя. Сражаться следует один на один, и нельзя мешать в это дело наемников. Ты не должен нападать на безоружного, не имеешь права заставать врага врасплох или наносить удар в спину.
Когда я могу мстить за своих убитых? – спросил Нандо, стоя спиной к ветру, полный решимости исполнить свою роль в кошмаре, словно только этот кошмар и был реальностью.
– Только в дни «зет»:[8] через девять ночей после их гибели, в день, когда исполняется месяц и в дни годовщин. В день «зет» твои враги будут ждать тебя, и ты не застигнешь их врасплох. Когда убит будет один из них, в день «зет» придет твой черед защищать себя и своих, потому что явятся те.
– Это все?
– Не трогайте стариков, женщин и детей. Кара войны ложится только на мужчин.
– Скажи, как должен я хоронить моих мертвецов?
– В лучшей одежде, надетой руками того, кто больше всех любит покойного. Ты будешь класть их в гроб лицом вниз, и выносить их из дома следует ногами вперед.
– Кто победит в этой войне?
– Та семья, которая уничтожит всех мужчин другой.
– Можно ли что-нибудь сделать, чтобы избежать этой напасти?
– Ничего. А теперь уходи и пусть каждый умирает, как ему предначертано.
Дядюшка колышется, растворяется в движущемся воздухе, теряется в урагане, как бздех среди бури. Нандо Барраган выходит в северную дверь и движется по прямой линии среди желтого безграничного простора, чтобы встретиться со своим племенем и вести его по пути своего приговора.
– Ему удалось оставить позади пустыню, он начал забывать о Дядюшке и даже перестал оплакивать Адриано, но он так никогда и не смог очнуться от бреда. Со временем он стал путать его с явью, и приучился смиренно жить в этом состоянии.
– Не смирение это было, а гордыня: искусство мести превратилось в вопрос чести.
Исчезает пунцовое солнце, гаснут его огненные языки, и Нандо Барраган видит, что он заключен в куб, неуютный и лишенный звуков, стены которого покрыты керамической плиткой. Тают жаркие краски пустыни, раскаленный красный, и оранжевый, и желтый, и мир становится прохладным и зеленым, цвета мяты, и зеленого стекла, и зеленого халата хирурга.
Керамическая плитка удручающе симметричными рядами покрывает послеоперационную палату, взбираясь однообразными параллельными полосами на чересчур высокий потолок, на слишком тесные стены, устилая пол, который колеблется, то приближаясь, то удаляясь. Нандо Барраган чувствует, как он болезненно колышется между этими нечеткими поверхностями цвета холодной воды. Его все еще сонное сознание плывет по зеленым небесам анестезии, в то время как вспышки невыразимой глубокой боли встряхивают, пробуждая, его страждущее тело. В нос ему ударяет сильный залах дезинфекции.
– Пахнет креозотом, – думает он при первом прояснении. – Должно быть, я в цирке.
Какое-то время ему грезится цирк братьев Эгред.[9] Он видит их самих, очень старых, побитых жизнью, узнает и себя, годы тому назад: он, уже взрослый, поедает розовые облака сахарной ваты, он потрясен хищниками, жонглерами на трапециях, фокусниками – все это для него впервые.
Цирк улетучивается, и Нандо возвращается в гнетущий зеленый мир. Ему грезится, что Милена рядом, что ее накрашенное лицо в движении, губы шевелятся. Она произносит слова, падающие подобно каплям света в темный колодец его затуманенного рассудка.
– Ты любишь меня, Милена? Ты говоришь, что любишь меня?
Она уже не жрица, она сняла покров из красных, нездешних теней, и снова черное кружево облегает ее земные формы.
– Я хочу пить, Милена, я очень хочу пить. Опусти свои руки в зеленую воду и дай мне глоток. Дай мне напиться из твоих рук.
– Тебя прооперировали, Нандо, – ее голос выплывает из морских глубин. – Пули вытащили. Врачи говорят, что ты не умрешь.
– Это ты, Милена? Ты не ушла?
– Нет. Но сейчас уйду.
Легкая луна нежно озаряет ночь в прибрежном районе. Черные волны моря – стадо тяжелых кротких млекопитающих – подползают и лижут подножье большого дома. Освещенная терраса висит над водой, точно НЛО; в одном из ее углов прячется от бриза укромный столик, накрытый на двоих, – на белой льняной скатерти хрустальные бокалы, ваза с розами. Из квадрафонической стереомагнитолы разносится романтическая песня, это Нельсон Нед,[10] его мягкий гнусавый голос влюбленного карлика.
– Все было, как будто в сценарии телесериала.
Какое там «как будто». Это он и есть. Их жизнь – самый настоящий телесериал. По крайней мере, жизнь внутри дома, потому что за его стенами это уже триллер – сильные прожектора обшаривают окрестность, видеокамеры по периметру подстерегают каждого, кто приблизится, раздается покашливание телохранителей, совершающих ночной обход, и мелькают тени собак, натасканных на убийство.
На перила террасы склонилась женщина высокого роста, молодая и гибкая, ее формы с миллиметровой точностью удовлетворяют заветным 90-60-90, на ней воздушный наряд из жемчужно-серого муслина.
– Не может быть, чтобы она была так хороша.
Такова она и есть. До замужества Алина Жерико де Монсальве завоевала титул вице-мисс на национальном конкурсе красоты. Сейчас она глядит в бесконечность, позволяя теплому ветру трепать свои длинные светло-каштановые волосы, и подпевает Нельсону Неду, лениво мурлыкая: «Тот, кто горькой измены в своей жизни не знал». Она позабыла обо всем, застыла в неподвижности и не замечает течения времени, пока вдруг не бросает взгляд на часы.
Тут она видит, что уже очень поздно, и на ее миловидное лицо набегает тень. Она смотрит на часы снова и снова, сначала с беспокойством, затем с тревогой, и наконец с тоской, теряя самообладание. Она грызет свои продолговатые ногти, ежедневно вверяемые заботам маникюрши. Ее безупречно белые зубы впиваются в них, обгладывают, сдирают лак «Ревлон», клочьями срывают заусенцы. На ее пальцах выступают капли крови, но она, не обращая на них внимания, грызет с мышиным упорством, продолжая это маленькое кровопролитие.
Она входит в дом, обставленный дорого, всем новешеньким: роскошь пастельных тонов, в стиле Майами. Ее каблуки утопают в мягких белых коврах. Она направляется в кухню, обставленную современной мебелью со встроенными плитой и мойкой, битком набитую микроволновыми печами и электрическими кухонными комбайнами. Она заводит разговор с кухаркой, старухой-сердечницей, облаченной в свитер из орлона[11] для защиты от студеного кондиционированного воздуха.
– Что ты приготовила, Йела?
– Окуня, рис с кокосом и жареные бананы.
– А белое вино ты охладила?
– Зачем, все равно сеньор пьет только «Кола Роман».
– Уже становится поздно, а его все нет.
– И не ждите, деточка. Дон Мани появится не раньше рассвета.
– Откуда ты знаешь? – Алина спрашивает так, словно умоляет не давать ей ответа.
