Бучине, Монтепульчано… и его пробуждает резкий шорох крыльев фазана, тяжело опустившегося за окном их спальни, чтобы безнаказанно объедаться лопающимся инжиром… И тут его глаза споткнулись на…
– Ареццо.
– Да, там прелестно. Сто лет не была там.
– Нет. Да. То есть я знаю. Ареццо. – Внезапно нежащиеся фантазии Грэма оборвались.
– Ты ведь там не бывал, любимый? – спросила Энн.
– Не знаю. Не помню. Не имеет значения. – Он снова уставился на карту, но она зарябила, потому что в его левый глаз просочилась слеза. – Нет, я только сейчас вспомнил, ты как-то рассказывала мне, что ездила в Ареццо с Бенни.
– Разве? Ну да. Такое ощущение, будто сто лет прошло. Так, собственно, и есть. По меньшей мере десять лет. Вероятно, где-то в шестидесятых. Нет, только подумай – в ШЕСТИДЕСЯТЫХ! – Ее на мгновение обожгла радость при мысли, что она на протяжении стольких лет занималась интересными делами, как настоящая взрослая, – не меньше пятнадцати лет, а ей все еще только тридцать пять. Более полноценная, более счастливая личность теперь и еще слишком молода, чтобы остыть к радостям жизни. Она теснее прижалась к Грэму на скамье.
– Ты ездила в Ареццо с Бенни, – повторил он.
– Да. А знаешь, я ничего про Ареццо не помню. Это там такая огромная площадь, будто чаша? Или она в Сиене?
– В Сиене.
– Тогда, значит, Ареццо… должно быть, это то место, где… – Она нахмурилась, сердясь и на свою скверную память, и на попытку порыться в ней. – Я помню только, что в Ареццо посетила кинотеатр.
– Ты посетила кинотеатр в Ареццо, – сказал Грэм медленно, словно подсказывая ребенку, – и ты видела скверную сентиментальную комедию о шлюхе, которая старается опозорить деревенского священника, а потом ты вышла на улицу и зашла выпить стреги со льдом в единственное открытое кафе, которое сумела найти, и, пока пила, спрашивала себя, сможешь ли ты и дальше жить в холодном сыром климате, а потом ты вернулась в отель, и ты… трахалась с Бенни, да так, будто никогда больше не познаешь такого наслаждения, и ты ничего от него не таила, абсолютно ничего, и даже не оставила свободным самый крохотный кусочек своего сердца для встречи со мной.
Все это было сказано печально, страдальчески, почти слишком уж подробно для потакания своей прихоти. Притворялся ли он? Было ли это частично шуткой? Когда Энн, проверяя, повернулась к нему, он продолжил:
– Последнюю часть я, конечно, придумал.
– Ну конечно. Я же тебе никогда ничего подобного не говорила. Правда?
– Нет, ты мне рассказывала только до кафе, а об остальном я догадался. Что-то в твоем выражении рассказало мне об остальном.
– Ну не знаю, правда ли это. Не помню. И в любом случае, Грэм, мне было двадцать два года или даже двадцать один, и я приехала в Италию впервые. И никуда не ездила прежде отдыхать ни с кем, кто был бы таким милым со мной, как Бенни.
– Или имел бы столько денег.
– Или имел бы столько денег. А это плохо?
– Нет. Не могу объяснить. И, конечно, не могу оправдать. Я рад, что ты тогда поехала в Италию. Я рад, что ты не поехала одна, так было безопаснее. Я рад, что ты поехала с кем-то, кто был с тобой милым. Я рад – полагаю, должен быть рад, – что ты там ложилась с ним в постель. Все это я знаю поэтапно. Я знаю логику этого. И только рад. Просто мне хочется еще и плакать.
Энн сказала мягко:
– Ведь тогда я не была знакома с тобой! – Она поцеловала его в висок и погладила другую сторону его головы, словно утишая возникшую там бурю. – А если бы я знала тебя тогда, то я бы хотела поехать с тобой. Но я тебя не знала. А потому не могла. Все так просто.
– Да.
Это было просто. Он посмотрел на карту, прослеживая путь, который, как он знал, Энн проделала с Бенни за десять лет до того, как он познакомился с ней. По побережью, через Геную в Пизу, наискосок во Флоренцию, Римини, Урбино, Перуджа, Ареццо, Сиена, обратно в Пизу и снова на север. В эту минуту Бенни как раз отобрал у него большой кусок Италии. С тем же успехом он мог бы взять ножницы, разрезать карту напрямик от Пизы до Римини, сделать параллельный разрез через Ассизы, а затем приложить нижнюю часть Италии к тому, что осталось от верхней. Превратить ее всего лишь в низкий сапожок с пуговичками сверху вниз с одной стороны, какие носят дорогие шлюхи, во всяком случае, как ему казалось.
Ну, они могли бы поехать в Равенну. Мозаики он ненавидит. Нет, он по-настоящему ненавидит мозаики. Бенни оставил ему мозаики. Большое спасибо, Бенни.
– Мы могли бы поехать в Болонью, – сказал он наконец.
– Но ты ведь уже был в Болонье?
– Да.
– Ты ездил в Болонью с Барбарой.
– Да.
– Ну, Болонья так Болонья. Приятный город?
– Я забыл.
Грэм снова уставился на карту, Энн поглаживала его голову сбоку, пытаясь не чувствовать себя виноватой в том, в чем, она знала, было глупо чувствовать себя виноватой. После нескольких минут созерцания Грэм сказал негромко:
– Энн…
– Ну?
– Когда ты ездила в Италию…
– Ну?
– С Бенни.
– Ну?
– Где-нибудь там… где-нибудь там… Не думаю, что ты могла запомнить… – Он поглядел на нее с тоской, с мольбой, с надеждой. Она томилась желанием сказать в ответ то, что он хотел услышать. – …Но где-нибудь там было… и ты можешь вспомнить… вспомнить твердо…
– Что, милый?
– Что у тебя случились месячные?
Они начали тихонько смеяться вместе. Они поцеловались немножко неуклюже, словно оба никак не ожидали, что поцелуются, а затем Энн решительно сложила карту.
Однако на следующий день, когда Грэм вернулся домой на несколько часов раньше Энн, он поймал себя на том, что направился к ее книжным полкам. Он встал на колени перед третьей полкой снизу и посмотрел там на путеводители. Парочка путеводителей по Лондону, один по Пеннинам – никакого значения не имели. Путеводитель для студентов по Сан-Франциско; Джеймса Морриса – по Венеции; путеводители- справочники по Флоренции (разумеется!) и югу Франции; Германия, Испания, Лос-Анджелес, Индия. Он не знал, что она побывала в Индии. С кем она была в Индии, прикинул он, однако без особого рвения или ревности, если на то пошло, возможно, из-за того, что у него не было особого желания поехать туда самому.
Он вытащил пачку карт, засунутую в конце полки. Определить сразу, каких именно городов, было непросто, так как Энн не потрудилась сложить их аккуратно, как сделал бы он, титульной стороной наружу. Он прикинул, не характерна ли такая небрежность для всех женщин: его не удивило бы, будь это так. В конце-то концов, в пространственном и географическом ориентировании женщины ненадежны. Они часто лишены природного ощущения севера, а некоторые даже с трудом отличают, где право, где лево (как Элисон, его первая подружка: когда в машине ее спрашивали, куда повернуть, она поднимала кулак и смотрела на него, будто на нем была наклейка «ПРАВО» или «ЛЕВО», а затем прочитывала водителю, что указывала ее рука). Он прикинул, в чем заключается причина – во внешних условиях или в структуре мозга?
Кроме того, женщины лишь с большим трудом запечатлевают в уме планы городов. Однажды Грэм
