Воронин, Ананий Екимович, толстый, красный, страшно харкавший человек, но очень хороший учитель, увлекательно преподавал историю, так что в его класс многие приходили слушать из других классов, где случалось не бывать учителю. Федор Васильевич Груздев, добрейший человек, преподавал русский язык и смешил нас интонациями голоса, когда говорил стихи, особенно басни Крылова и Хемницера. Перед диктантом обыкновенно говорил: 'Дружи, дружки! Почините ваши перушки'. Однажды с ним сделали очень гадкую и даже низкую шутку: утвердили булавку в его табурете, на который он сел и, разумеется, быстро вскочил. Негодование было общее, надо сказать к чести кадетов, и если бы не было сделано так секретно, что до моего выпуска осталось неизвестным, то негодяй, конечно, страшно бы за это поплатился. По словоохотливости и красноречию, Груздева прозвали краснобаем. Бругенкат, учитель английского языка, с петушиным хохолком на голове, очень милый, добрый англичанин, единственный пример учителям языков, у которого мы делали успехи и могли даже говорить несколько по-английски, что очень пригодилось мне, когда я с фрегатом был в Англии. Французский язык преподавал Триполи, предмет общих насмешек учеников по своим странным шутовским приемам, по своей фигуре и возгласам. Артиллерии учил офицер, он же, сколько помню, и фортификации. Учили нас и корабельной архитектуре. Геодезию преподавал очень оригинальный учитель, которого поговорки были до того шутливо грубы, что их нельзя даже повторить здесь. Географии учил Зарубин. Все это были оригиналы своего времени, каких уже теперь, думаю, редко можно встретить, хотя между педагогами, думаю, что еще найдутся и старого закала.
К чести наших оригиналов надо сказать, что они добросовестно выполняли свои обязанности преподавателей. Не ленясь, следили за успехами учеников, беспристрастно относились к ним, на экзаменах не различали маменькиных сынков и нетерпением своим не сбивали знающего, если он несколько замешался или запнулся, а давали ему время высказать вполне или знание, или незнание. Теперь же, по моим наблюдениям, не считают нужным следить за истинными успехами; если ученик по робости своего характера или неспособности не вдруг ответит, запнется, то учитель никак не потрудится удостовериться, от незнания ли произошла запинка или от других причин, и, повелев грубо садиться на свое место, ставит ему дурной балл, тогда как ученик по знанию спрошенного предмета, достоин бы был хорошего балла и в чем бы учитель убедился, если бы имел довольно терпения и любви к своим ученикам.
Если же принять в соображение нынешнее содержание учителей и прежнее, то перевес окажется в пользу прежних наших стариков.
Без сомнения, результаты тогдашнего учения будут много слабее нынешних, но это оттого, что тогда и средства научные были не те. Но все же надо вспомнить, что из этой школы вышли Нахимовы, Дали, Корниловы, Новосильские, Глазенапы, Путятины, Будаковы, все это питомцы того времени, и все это герои, краса и гордость России.
За учением следовали игры. Летом обыкновенно играли в городки. Для этой игры сами кадеты выкраивали, шили и туго набивали небольшие из крепкой кожи мячики. Игравшие разделялись на два стана; одни в городе, обведенном чертою, а другие в поле, тоже обведенном чертою. Один подавал мячик, подкидывая его вверх, а другой концом палки сильно ударял по нем, держа палку обеими руками; мячик отлетал далеко, а в это время весь город добегал до полевой черты и возвращался назад.
Противники должны были, проворно подняв отлетевший мячик, стараться запятнать бегущих к городу, и если это удавалось, то город выгонялся в поле, а противники занимали город.
Поэтому в этой игре нужны были сила и ловкость, чтобы мячик отлетал как можно дальше. Другая игра очень скромная, называлась в 'житки', где играли трое: один бил по очереди, один подавал мячик, третий стоял в поле и должен был поймать на лету мячик; когда он бил, подававший отправлялся в поле, а бивший подавал. В первой игре, в городки тоже, когда кто из полевых поймал мячик на лету, то игра считалась выигранною и играющие сменялись. Третья игра называлась 'с носка'. Для этого шили огромный и некрепко набитый мяч; играющие становились в круг, и кому доставался мячик, тот бил его носком прямо вверх, чтоб закинуть на крышу огромного четырехэтажного корпуса, что считалось торжеством. Четвертая, в которой участвовало очень много лиц, называлась 'вырываться'; это, думаю, изобретение Морского корпуса. Одна партия подвигалась вперед и проводила большой мяч, который должен был удариться в стену, защищаемую другой партией, которая отражала мяч и, в свою очередь, старалась провести его в противоположную сторону. Все это делалось ногами, руки тут не участвовали. Летом играли также в солдатики, изукрашивая себя раскрашенными бумажками, звездами и другими орденами, а также из бумаги шились мундиры и треугольные шляпы с перьями.
Одно только лето, когда Долгоруковы и с ними наши сестры уезжали за границу, я оставался в Корпусе. Из замечательных каникулярных шалостей была одна, очень неприятная для того, над кем она производилась. Она называлась 'закусить и выпить'.
Это делалось так: кому-нибудь из спящих днем во время жары, подкрадываясь, давали оплеуху или пощечину, конечно, не очень крепкую, и когда он, проснувшись, раскрывал глаза, ему в лицо выливали ковш воды и спасались бегством. Другая шутка называлась 'спустить корабликом'. Для этого подходят тихонько к спящему; один берет за два конца одеяло с ног, другой с головы, и спавший на кровати внезапно просыпался на полу. Эти кораблики повторялись и во время плавания на корпусных судах, где спавший в койке, подвешенной у потолка, слетал на палубу. Из каникулярных фантазий в светлые петербургские ночи самая веселая была ночная окрошка. Для этого из залы от ужина выносили под полами куртки хлеб, в который вкладывалась говядина; заранее приготовлены были лук, квас, печеные яйца, взятые из мелочной лавочки, и все это пряталось под кровать с миской и ложками. Когда в 10 часов проходил дозор — дежурный офицер с солдатом, несшим за ним фонарь, — все лежали под одеялом как спящие; но только что шаги дозора замолкали на галереях, тотчас все вскакивали и принимались за работу; крошилась говядина, печеные яйца, лук; работа, конечно, сопровождалась веселым говором и смехом, а затем начинался восхитительный ужин, после которого уже все серьезно укладывались спать. Главная прелесть этого ужина, конечно, заключалась в том, что это делалось не в обычное время, вне начальнического надзора, с расставленными часовыми на случай появления дежурного. Сторожа, которые находились при каждой камере, в невинном удовольствии не мешали, а еще помогали.
Гардемарины в каникулярное время отправлялись в практическое плавание, продолжавшееся два месяца. Плавание ограничивалось только взморьем между Петербургом и Кронштадтом, которое называлось Маркизовой лужей, по имени морского министра маркиза де Траверсе. В плавании гардемарины исполняли все матросские работы. Двух- и трех-кампанцы распределялись по разным марсам и назывались марсовыми, в числе которых во вторую кампанию находился и я. Однокампанцы назывались ратниками и на марсы не назначались.
В марсовые выбирались гардемарины, которые по росту, проворству и силам могли исполнять работы довольно трудные, как-то: отдавать и крепить паруса, стоя на смоленых веревках, подвязанных к реям и называемых пертами; брать рифы, то есть уменьшать площадь паруса.
Самые главные паруса — марсели — находятся на середине мачты, и довольно высоко, но брамсели находятся выше марселей, а бомбрамсели. еще выше брамселей, так что работа на такой огромной высоте требовала смелости и крепкой головы. Некоторые же смельчаки поднимались по самого конца мачты, но таких было, конечно, очень немного. Только один Фонтон прославился тем, что входил на самый клотик — это деревянная дощатая круглая плоскость, центром утвержденная на самом конце мачты. Он всходил на клотик и становился на колена. Другой гардемарин, потом известный капитан-лейтенант Торсон, рассказывал мне, что он часто взбирался на клотик, но раз случилось, что уронили что-то на палубе, и сотрясение, передавшееся на конец мачты, так испугало его, что с тех пор он уже не возобновлял этой попытки.
Однажды мы все, марсовые, лежали на реях, убирая паруса, а на ноке марсореи, то есть на самом конце ее, был Петр Александрович Бестужев. Спущенная рея, вероятно, не дошла до конца — и вдруг она осела вниз почти на четверть. Все, конечно, несколько испугались, а Бестужев, которого место было самое опасное, вдруг побледнел так, что мы его должны были перетащить и спустить на марс. Гардемаринов одно-кампанцев приучали лазить на мачты; некоторые слабонервные очень боялись и так как добровольно не хотели идти, то таковых поднимали на веревке. И сколько хохоту бывало всегда при этом! Трусы особенно боялись путенвант, которые от мачты шли к марсу первой площадки, так что надо было лезть спиной вниз и держаться на весу.
В походе давали нам чай; но кто вообразит, что это был обычный чай в чашках, тот очень ошибется;
