— Не, командир, — подал голос Сцевола. — Хватит ему. Мы же с тобой эту тушу не дотащим.
— Кто кого еще потащит!
— Заткнись!
Я больше не хотел их слушать. Встал, бросил на стол пару монет и начал протискиваться сквозь одуревшую от вина и духоты толпу к выходу.
После чадного кабака весенний воздух показался особенно свежим. Я вдохнул полной грудью, и тут же закружилась голова. Пришлось прислониться к стене.
В позапрошлом году наша центурия попала в переплет. Отправившись на поиски пропавшего патруля, мы сами угодили в ловушку мятежников. Нас заперли в одном из укрепленных фортов высоко в горах и вырезали бы всех как скот, если бы не офицер, который командовал нами. Он заставил нас собрать волю в кулак и повел на прорыв. Во время атаки камень из пращи угодил прямо в голову. Спас шлем. Если бы не он, я мигом бы отправился к предкам. Вмятина была такая, что оружейник, который выправлял мне шлем, только цокал языком. Хорошо еще, что это был не бронзовый «монтефортино» старого образца, а железный галльский имперский. Шлем дорогой, но надежный. Я купил его по случаю, на деньги, полученные от Цезаря. Повезло, словом.
Тогда меня вынес на себе Кроха. Каким-то чудом нашим удалось вырваться из окружения. Одни боги ведают, чего им это стоило. Уцелели, правда, немногие. Десятка три, не больше. Всадника Оппия Вара, командовавшего нами в том памятном бою, по словам Сцеволы, среди выживших не было. Гиганта- фракийца, его денщика и телохранителя — тоже. Правда, никто не видел, и как они погибли. Впрочем, в такой мясорубке разве за всеми уследишь?
Три недели после ранения я провалялся в госпитале. Постоянно шла носом кровь, и голова гудела так, будто внутри трубила сотня буцин. Ни чемерица, ни примочки не помогали. Я уж думал все, отвоевался. Помог Сцевола. У него бабка знала толк в травах, ну и его научила. Он-то меня и выходил. Каждое утро он собирал какие-то травки, заваривал и отпаивал меня каким-то отвратительно пахнущим варевом.
Постепенно дело пошло на лад. Еще через месяц я встал в строй. И воевал наравне со всеми. Но до сих пор бывали приступы головокружения. Не сильные, но все же. Оставалось только молиться, чтобы этого не случилось во время боя. Не хотелось бы из-за такого пустяка остаться вовсе без головы.
Два года войны… Всего два года в армии. А мне иногда казалось, что я так и родился — в тяжелых калигах и грубом шерстяном плаще. Всю жизнь на меня орал Бык, всю жизнь я вставал на заре под звуки труб и барабанов, всю жизнь спал в отсыревшей палатке… Разве может быть иначе? Я в это не очень-то верил. Все люди на свете едят грубый солдатский хлеб, все люди без конца играют в кости и сквернословят, все люди мостят дороги, ходят строем и сражаются. Другой жизни не существует. Да и вообще, весь мир — это ограниченный валом и рвом прямоугольник лагеря с ровными рядами палаток. Весь мир — это канаб с его кабаками и лавками, грязью и вонью, пьяными драками и отборной руганью. Весь мир — это Двадцатый Доблестный и Победоносный легион, ведущий нескончаемую войну…
Два года под орлом. Оставалось еще восемнадцать. Если, конечно, меня не убьют или не ранят так, что придется уйти в отставку. Восемнадцать лет… Честно говоря, мне было страшновато даже думать об этом. Когда тебе едва исполнилось пятнадцать, такие цифры кажутся чем-то нереальным. Служба закончится, когда мне будет целых тридцать три года! Я буду совсем старик…
Но я сам выбрал этот путь. Не потому что хотел славы, не из жажды богатой добычи и не из любви к приключениям. Я просто следовал за человеком, который убил моих родителей. Я поклялся отомстить и был готов сдержать клятву любой ценой.
Я не сожалел о том, что сделал, вовсе нет. Будь я уверен, что этот человек жив, все тяготы военной службы были бы мне нипочем. Но беда в том, что этой уверенности у меня не было. Он не вышел тогда из окружения. Даже если он не погиб, а попал в плен, шансов на то, что мы встретимся в этой жизни было немного. Мятежники не церемонятся с пленными. Тем более — с пленными офицерами. Скорее всего, его уже давно принесли в жертву или запытали до смерти. Они это любят… Слишком сильна ненависть к Риму.
И вот теперь, когда моего врага нет в живых, для меня нет смысла и в этой войне. Но уже ничего не изменишь. Я присягнул на верность Цезарю, я поклялся своим товарищам сражаться вместе с ними и не покидать строй. Я связан этими клятвами. Я связан узами боевого братства, которые куда сильнее родственных уз.
Как же прав был мой учитель грек Эвмел, когда говорил, что каждый поступок рождает новый долг, отдавая один, человек приобретает три других «ты должен». Так и вышло. Мой долг перед памятью отца привел меня на войну. Теперь я должен не отомстить, а быть верным своей присяге. То есть оставаться хорошим солдатом, несмотря ни на что. Вот так-то… А ведь раньше слова старого грека казались мне глупостью выжившего из ума отпущенника. Может, и во всем остальном он не ошибался?
Честно говоря, после того боя в форте, я долго не мог смотреть в глаза своим ребятам. Тогда я решился убить трибуна, того самого всадника Оппия Вара, убийцу моих родителей. Он единственный, кто мог вывести нас из окружения. Меня и ребят… А я решил убить его. Зная, что тем самым лишаю остальных последнего шанса выжить. Зная, что с его гибелью все будут обречены. Сцевола, Кроха, Тит, остальные из моего десятка и из центурии. Они мне верили, как своему командиру, а я был готов предать их. Из-за того, что должен был убить того трибуна. Все просто и одновременно бесконечно сложно.
Где-то в глубине души я был даже рад, что меня ранили тогда. Я был в одном шаге от своей цели. И меня остановил какой-то бревк, метко пустивший камень из своей пращи. Благодаря этому мы остались живы. А Оппий Вар, погиб, но сумел спасти нас. Погиб не от моей руки. И слава богам… Иначе, как бы я жил, уцелей в том бою? А так мне удалось не стать предателем. Ни по отношению к отцу и его другу Марку Кривому, ни по отношению к своим ребятам. В тот раз Фортуна по недоразумению повернулась ко мне лицом.
По крайней мере, мне так казалось до недавнего времени. Если быть точным — до ночи накануне февральских ид. Мы тогда сменили ребят, охранявших одну деревеньку в дне пути от основного лагеря. Разведчики сообщили, что ее жители помогают повстанцам, и командиры не придумали ничего лучше, как отправить в эту дыру несколько десятков наших. Всем было ясно, что это глупость. Про каждую деревню можно было сказать, что она помогает мятежникам. Но мы прекрасно знали, что в этих деревнях остались только старики, женщины и дети, которым и самим нечего есть. Чем они могли помочь? Разве что добрым словом, да и то вряд ли — простым крестьянам эта война уже давно была поперек горла. Постепенно они начинали ненавидеть мятежников так же, как раньше ненавидели римлян.
Как бы то ни было, деревню под контроль мы взяли. Не солдатское дело обсуждать приказы. Раз в неделю отряд, размещенный в ней, сменял другой. Собачья служба. Ни кабаков, ни бани, ни нормальной жратвы. Тоска смертная. Да еще того и гляди, мятежники нагрянут. А что сможет сделать десяток легионеров да человек двадцать из вспомогательных войск? Разве что геройски погибнуть. Короче говоря, не любили мы такую службу. Одна радость — от муштры можно отдохнуть. А то чем ближе было начало кампании, тем больше командиры зверели. Чуть ли не каждый день то марши, то маневры, то строевая.
Вот в той деревне все и случилось. По мне уж лучше бы повстанцы в гости пожаловали, чем такое… Я был старшим в патруле. А заботы у командира какие? Людей разместить, караулы распределить, расставить часовых, за остальными проследить, чтобы не напились, были сыты и оружие держали в порядке. Да мало ли дел… Словом, провозился до ночи. Потом часок поспал и, с началом третьей стражи,[1] пошел обходить посты.
Темень стояла непроглядная. Деревня была хоть и небольшая, но дома разбросаны бестолково, так что быстро не обойдешь. Да к тому же местность знал я не очень хорошо, времени оглядеться как следует не было. Три поста я кое-как нашел, правда, чуть ноги не переломал, пока добрался до них. А вот четвертый, тот, что стоял на севере деревеньки, как сквозь землю провалился. Как назло пошел дождь. Да такой, что я сразу же вымок до нитки.
Не знаю, сколько времени я месил грязь. Мне показалось, что не меньше часа. Хотя, конечно, когда плутаешь под проливным дождем в кромешной темноте, время по-другому идет. Мокрый, усталый, голодный, злой, как собака, я кружил по полям и огородам, пока не понял, что заблудился окончательно. Даже не представлял, в какой теперь стороне эта проклятая деревня. Куда ни глянешь — пелена ливня да тьма. Руку протянешь, и ладони собственной не видно. Дом и то заметишь только когда носом в него ткнешься. А уж пост найти…
