богатством которых они похваляются. Почему бы им не вернуться назад и не оставить нам эту страну, которую они оскорбляют и высмеивают?»
Обо всем этом думал Небу, и мысли его были слишком серьезны для ненависти; это была трагедия истины столь простой, что только святые могли прийти, к этой истине и жить ею. По обе стороны ее были грешники.
И Великий сделал так, что белому схватило живот и он, оторвавшись от женщины, пошел искать уединенное место у реки, ворча, как рассерженный поросенок, на острые камешки и мягкий глубокий песок, в который его ноги уходили по щиколотку. Небу, скрытый в траве, слушал, как он приближается; песня смерти звучала в нем; его большое тело прижималось к земле и трепетало, слушая ее сообщения о писке раздавленной травы, о шуршании камешков, о сердитом гуде встревоженных насекомых — о времени, когда он должен встать и убить.
Он читал рассказ о приближении бваны и пересказывал его напрягшимся мускулам бедер и руке, сжимающей панга. «Жирная свинья готова», — наконец сказали камешки и трава. Негр вскочил на ноги, и рука с ножом взметнулась вверх и назад. Но удар задержался на целое мгновение.
Ибо бвана, шумно переведший дыхание, бвана, чьи растерянные глаза полезли на лоб, был бваной Гибсоном.
Небу не мог шелохнуться целую вечность. И винтовка бваны заговорила прежде, чем он пришел в себя. Грохнул выстрел, нож с размаху вонзился в грудь бваны. Небу пошатнулся и упал, грузно ударившись о землю.
«Великий, услышь меня! — закричал Небу. Он ликовал, несмотря на то, что пуля белого поразила его. — Все равнины наши, все равнины Ати у подножия великой горы Кения, где белые выстроили города!
И все горы наши! И реки! И леса! И животные!
Они наши по праву! Нам не надо другой страны, кроме страны кикуйю! И те, что приходят к нам, должны уважать наши права, или мы уничтожим их, как ты, Великий, уничтожаешь безумные деревья, не желающие склониться перед твоим ветром».
Держась рукой за раненый бок, Небу встал на колени. Кровь била из обоих отверстий раны, ибо пуля прошла насквозь. Одной рукой он старался остановить кровь, другой наскреб земли, чтобы замазать рану. Его лицо было бесстрастной маской, он оторвал глаза от раны и посмотрел на бвану, который лежал на земле и бормотал:
— Она… родила… тебе… черномазого…
Небу, знавший, что? такое безумие, увидал его в ясных чистых глазах, плохо согласовавшихся с искаженным от боли лицом… Бвана нелепо боролся с панга. Но тот был похоронен слишком глубоко в груди. Лицо на мгновение успокоилось, затем передернулось, вытянулось и вдруг обмякло. «Я сделал его красивым», — с гордостью подумал Небу.
— Идиотская прихоть, ее… идиотская прихоть! — злобно выкрикнул бвана.
«Умирать надо с песней умиротворения на языке, — думал кикуйю. — Как молодое деревце, прощающееся шелестом листьев, которые в объятиях ветра медленно опускаются наземь. Не как сварливое старое дерево с прогнившей сердцевиной, которое корчится и кричит и при падении губит молодую поросль».
— …сказал ему… о тебе… Я сказал маленькой… обезьяне… о черной горилле… от которой… он… родился… Как раз перед тем… как завести его… в джунгли… Ха-ха!.. Посмотрел бы… ты… на его… харю!
Лицо бваны опять исказилось. Небу сдвинулся с места, и тотчас в боку образовалась боль. Он смотрел на умирающего, и его лицо было бесстрастно, как маска. Он подождал, когда боль отхлынет от раны, и, собирая силы в животе и бедрах, стал думать о том, как он встанет на ноги и стоя будет наблюдать агонию бваны. Гибсон зажмурил глаза, лицо его выражало страдание, смерть приближалась. Негр заглянул в глубь бваны и увидел, как черный прилив боли затопляет его мозг и сердце. Прилив подымался, и жар, скопившийся у чресел бваны, сменялся холодом. Боль могущественна. От боли люди принимают такие позы, что, глядя на них, смеются камни. Бвана замычал и скорчился. Кровь внезапно окрасила его грудь и выступила на губах.
— Небу! — закричал он. — Черная горилла!.. Я привел… твоего сына в джунгли… чтобы он… мог… видеть… как ты… сдохнешь! После этого… я… перережу ему глотку!..
У бваны не было благородства. Умирая, бвана Гибсон становился все отвратительнее. Горькие воды скопились у корня его языка и не оставили места для сладкой песни умиротворения. Грустно было слушать его.
Беззвучно, скрывая чувства за бесстрастной маской, Небу пел песню смерти для Гибсона. Белый умирал трудно, как собака, подавившаяся костью, он стонал и ворочался, словно хотел встать на ноги вслед за Небу. Кикуйю подумал, не облегчить ли его страдания, ударив по голове, но решил воздержаться от этого. Он расскажет генералу Коко, как его бвана становился красивым. Он гордо вздохнул. Боли не было. Гибсон сонно приподнял веки и взглянул на Небу.
— Смотри… смотри на меня… черная свинья, — тихо сказал он. — Смотри, как умирает… белый человек. Разве… ты… меня… смог унизить?
«Но и ты меня не смог бы, — подумал Небу. Блестящие черные безжалостные глаза отражались на лице умирающего, как огни. — Как белый не может этого понять?»
Без сомнения, бвана отходил. Судороги прекратились. Окровавленная земля была дверью, в которую стучались костяшки его пальцев.
«Белые ничего не могут понять!» — сердито воскликнула душа африканца, и он быстро подался вперед и вытащил нож из раны.
Мир кончился для Гибсона потоком боли, от которой его погибавшее тело ринулось вверх за ножом. Небу медленно потянулся к винтовке. Она была в его руках. Роса покрывала холодный ствол. Впервые Небу вспомнил о женщине. Он повернулся, ища укрытия, и вдруг увидел ребенка.
Небу был вооружен до зубов. В левой руке его было чужое оружие, винтовка. В правой руке он сжимал жалкий росток копья, панга и лук. Он протянул вооруженные руки в сторону мальчишки, и они смотрели друг на друга через ограду оружия. Негр, стройный, как хорошее дерево, стоял вытянувшись, пятка к пятке. Мальчишка горбился, одно плечо было выше другого.
«Никакой женщины нет», — смущенно проговорили глаза Небу-следопыта. Он оглядел мальчишку и увидел изуродованную ногу. Каблук маленького ботинка, отпечатавшийся на земле, заставил его подумать, что это шла белая женщина. Глаза следопыта Небу стыдились своей ошибки.
«У моего сына только одна нога, другая крива, как ветка». Непристойный смех пробудился в нем. Он услышал его. Смех прекратился.
Мальчишка был худенький, опрятный и серый. Каштановые волосы вились, как кольца дыма, и концов их не было видно. Увидев Небу, он не сводил с него глаз; он даже не взглянул на кровь, обагрившую землю. Негр опустил вооруженные руки и встал перед мальчишкой, как равный.
— Здравствуй, — вежливо сказал мальчишка.
— Бвана… э… э… устал, — пояснил Небу, с трудом выдавливая из себя полузабытые чужие слова, от которых першило в горле. — Он… он… заснул… надолго.
Мальчишка спросил:
— Ты кикуйю?
— Наполовину, — мрачно ответил Небу. — Моя мать была масаи.
— Ты лжешь. — Мальчишка говорил, как бвана. Небу подумал, что этот малыш мог бы быть начальником полиции в Найроби. — Масаи никогда не выходят замуж за чужих.
Эти слова оскорбили негра, но он стерпел, потому что когда-то принес горе бване, который теперь лежал в траве позади него. Он взял жену бваны. И он ответил:
