Он сидел не там, где поэт: не у дороги в Лаппенранта.
Он сидел в Хяменлинна, в штабе ополчения, но настроение у него было такое же горько-суровое, как у поэта.
Жив ли Лаури?
Это была его первая мысль. Потом пришел стыд.
Он тревожится о собственном сыне, а значит, о себе, хотя повержена вся родина.
За стыдом возникло изумление: как это могло случиться? Уже месяца два назад он понял, что они воюют против великой державы, но что события примут такой оборот — это было непостижимо.
Зазвонил телефон.
— Господин капитан, вас просят к телефону.
Это писарь.
— Скажите, что меня нет.
Зазвонил телефон. Это в холле. Он встал и пошел туда.
— Алло, — отозвался он раздраженно.
— Здравствуй, это я. А мама дома?
Это Эса.
— Нет, мама ушла на какое-то заседание своего общества.
— Она обещала оставить мне глаженые рубашки.
— Не знаю, приходи, поищи сам.
— Ну, ладно, — отозвался гнусавый голос.
— Будь здоров, — ответил он и повесил трубку.
Чертов парень, всегда не вовремя звонит.
Он снова сел за письменный стол. Воспоминания не возвращались.
Что-то он хотел сделать? Составить докладную к совещанию правления, представить веские основания, по которым не может подписать проект. Успеется. Он стал перелистывать книгу. Птицы, летняя ночь, тончайшие ветви прибрежных берез на фоне светлого неба, переход вечера в ночь, ночи — в утро, и среди всего этого — человек. Такие картины всегда рисуются ему, когда он листает эту книгу. Чувство, которое не выразишь словами, способность выйти за пределы собственного «я», быть вместе с окружающим миром и слышать его. Он всегда тоскует об этом и находит это здесь.
Четвертое измерение — все более редкое качество в современном мире.
Звонок в дверь. Он встал и пошел открывать.
Это Эса. Среднего роста, ширококостный, носатый, с вялым голосом: сын, собственный сын.
— Я за рубашками.
— Поищи — может, найдешь.
— Мы в конце недели переедем на дачу?
— Не знаю, это мама решает.
— Я собираюсь с Оскари в Салоярви.
— Вот как, — ответил он и. ушел в свою комнату.
Эса раздражал его. У меня было трое сыновей. Почему именно Лаури должен был погибнуть, а Эса остаться? Так он иной раз думал. От этих мыслей становилось стыдно, но это не помогало,
Он давно уже потерял внутреннюю связь с детьми и с женой. Да и была ли она когда-нибудь? Что я сумел им дать? Немного денег и немного сплавного леса. Вот и все. Убеждения, которые я пытался им внушить, уже дважды рухнули даже во мне самом.
Его взгляд упал на книгу.
В дверь постучали, но это была дверь совсем другой комнаты.
За порогом стоял лейтенант Каллэ Рэсонен и звал его:
— Эй, Хейкки!
— Входи.
За спиной Каллэ маячили два длинных светловолосых молодых человека в штатском, с фотоаппаратами и вспышками на груди. Они расхаживали словно цапли.
Он посмотрел на писаря, писарь — на него.
— Это два американских журналиста. Хорошие ребята. Мы вчера вечером вместе посидели за бутылочкой. Лошадки просятся на фронт. Ты, наверно, можешь помочь. Они состряпают историю об армии, которая возвращается на новую границу, — протараторил Каллэ. В цивильной жизни он был текстильным фабрикантом.
Финская армия, подтягивающаяся к границе, определенной Московским миром, обманутая, присмиревшая, подчинившаяся превосходящей силе, — все это он остро чувствовал.
А эти синеглазые братья лезут туда. Интервью, сенсации. Совсем недавно их газеты тоже состояли в компании одержимых крикунов, уверявших Европу, что Финляндия показала всему цивилизованному миру образец гуманизма. Будто все могло разом перемениться. Теперь тот же цивилизованный мир видит в этом сенсацию: поглядите, как маленькая финская армия, побитая, отходит к новой границе. Вот остатки героической армии... Как могло случиться, что даже Каллэ в такой день приходит с подобными предложениями?
— Если ты поможешь, эти ребята в долгу не останутся.
Он махнул рукой.
— К счастью, не могу. Единственное право, которое я имею, — посадить тебя на гауптвахту.
Каллэ усмехнулся.
Он объяснил американцам, что его начальник не может им помочь.
— Правда ли, господин капитан, что финские отряды шли в отчаянную контратаку под звуки государственного гимна? — спросил один из них.
— Да, правда, и архангел Гавриил командовал взводом, — огрызнулся он. К подобным вопросам он уже привык: каждую неделю принимал иностранных корреспондентов и давал интервью. Эти тоже, конечно, сочинили беседу с ним еще до того, как явились сюда.
— Ну, ладно. Только эти ребята здорово бы расписали... Да, вот еще что... Торговый советник Туунанен просит узнать у командования Каннасской армии, жив ли его сын. Боится сам спрашивать. Там, говорит, какой-то сердитый офицер сидит. Сам губернатор, говорит, стал наводить справки о своем сыне, как только объявили мир, и ему ответили, что эта сволочь еще жива. Туунанен просит, чтобы ты про его сына узнал.
— И пальцем не шевельну ради Туунанена, — ответил он, испытывая удовольствие оттого, что какой-то офицер так срезал губернатора.
— Как знаешь, я ведь тебя не заставляю, — сказал Каллэ.
Стыдно. Все стыдно. За этих прощелыг, за Каллэ, за себя, Я сначала тоже так думал: жив ли мой сын? Мой сын. Хотя вся армия раздавлена. Хотя сотни тысяч людей остались без крова. Я думал только о своем сыне.
— Я занят... Пожалуйста, катитесь к дьяволу... Идите вы... Делайте что хотите, только проваливайте отсюда... Слышишь, меня тошнит...
Американцы поняли его по тону. Они попятились к двери.
— Не горячись, — сказал Каллэ. — Не хочешь помочь — не надо, мы кого-нибудь другого найдем, кто сможет и захочет... Пошли, ребята, потолкуем с начальством поважнее.
Когда они вышли, он посмотрел на писаря.
— Снова мир на земле, — сказал писарь и усмехнулся.
— Да. И паразиты со всего света подымают головы.
— Эй, папа.
Это Эса. Он встал, подошел к двери и спросил, что надо.
— Ничего, я ухожу. Будь здоров.
