другом три ряда прямоугольных блюд со всякого рода маринованными анчоусами, подкопченными шпротами и сельдью — свернутой и развернутой, соленой, пикантной, сырой и вареной, холодного копчения, жареной, в маринаде, разделанной и рубленой. Немного подальше какой-то господин, в плаще и шляпе, выходит из дома и идет ему навстречу; зрелых лет, солидного положения, часто бывают трудности с пищеварением; он делает всего лишь несколько шагов и сразу же заходит в кафе чрезвычайно опрятного вида, наверняка более уютное, чем то, где он сам провел ночь. Валлас вспоминает, что голоден, но он решил позавтракать в каком-нибудь современном приличном заведении на одной из этих площадей или проспектов, которые должны, как и везде, составлять сердце города.
Поперечные улицы, что встречаются впоследствии, пересекают ту, по которой он идет, под явно тупым углом, то есть они увели бы его назад — почти в том же самом направлении, откуда он идет.
Валласу нравится ходить. Ему нравится идти все время прямо по этому незнакомому городу, по холодному воздуху наступающей зимы. Он смотрит, слушает, чувствует; это постоянно обновляющееся соприкосновение создает в нем легкое ощущение преемственности: он идет и постепенно сматывает непрерывную линию своего собственного пути, но не как вереницу сумасбродных и бессвязных образов, но как единую ленту, на которой каждый элемент сразу же вплетается в ткань, даже самые случайные, даже те, что могут показаться абсурдными, или угрожающими, или анахроничными, или обманчивыми; все они благоразумно выстроятся один подле другого, и полотно растягивается, без единой прорехи и без всякой перегрузки, с равномерной скоростью его шагов. Ведь это он продвигается вперед; движение принадлежит его собственному телу, а не холсту декорации, передвигаемому рабочим сцены; он может проследить в своих конечностях за игрой суставов, за последовательным напряжением мышц, он сам регулирует частоту и длину своих шагов: полсекунды на один шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. По своей воле идет он к неизбежному и совершенному будущему. Некогда ему слишком часто случалось попадаться в круги сомнения и бессилия, теперь он идет; он обрел тем самым время своего существования.
На стене школьного двора висят три желтые афиши, три экземпляра какого-то политического обращения, напечатанного мелким шрифтом, но с огромным заголовком сверху: Граждане, внимание! Граждане, внимание! Граждане, внимание! Валласу известна эта афиша, развешенная по всей стране и уже старая, какой-нибудь призыв профсоюзов против трестов или либералов против таможенной политики, род литературы, которую никто никогда не читает, разве что время от времени остановится какой-нибудь старичок, наденет очки и станет старательно разбирать текст, водя глазами от начала строки до конца, отступит на шаг, чтобы окинуть взглядом весь текст, покачает головой, уберет очки в футляр, а футляр в карман, и пойдет озадаченно дальше, задаваясь вопросом, не упустил ли он самого главного. Посреди обычных слов то там, то здесь возникает, наподобие сигнала, какой-то необычный знак, и какое-то время кажется, что фраза, на которую он бросает столь подозрительный свет, скрывает в себе очень многое или совсем ничего. Подальше, метрах в тридцати, виднеется обратная сторона таблички, предупреждающей водителей, что здесь школа.
Улица пересекает еще один канал, не такой узкий, как предыдущий, по нему медленно приближается буксир, который тащит две баржи с углем. Мужчина в синем матросском френче и форменной фуражке только что закрыл вход на мост на том берегу набережной и направляется к свободной его стороне, на которую как раз вступает Валлас.
— Поспешите, мсье, сейчас будем разводить! — кричит ему мужчина.
Валлас, проходя мимо него, говорит, кивая:
— Не жарко сегодня утром!
— Начинается, — отвечает мужчина.
Буксир в знак приветствия издает негромкий стон; поверх металлических конструкций Валлас замечает рассеивающийся клуб пара. Он толкает дверцу. Электрический звонок предупреждает, что матрос на другом конце включает лебедку. В тот момент, когда Валлас прикрывает дверцу, поверхность моста позади него размыкается, в шуме мотора и шестерен настил начинает подниматься.
Валлас попадает, наконец, на очень широкую городскую артерию, она очень похожа на Циркулярный бульвар, который он покинул на рассвете, если не считать канала, вместо которого здесь тротуар, обсаженный совсем молодыми деревцами; стоящие вплотную шести- или семиэтажные дома, чередующиеся с более скромными, почти деревенского вида зданиями и строениями явно промышленного предназначения. Валлас удивлен такому скорее пригородному смешению. Перейдя через улицу, чтобы пойти направо в этом новом направлении, он читает с возрастающим удивлением на угловом доме название улицы: «Циркулярный бульвар». И озадаченно вертит головой.
Не может быть, чтобы он дал круга, поскольку начиная с улицы Землемеров все время шел прямо; наверное, взяв слишком к югу, он обошел целый район. Надо будет спросить дорогу.
Прохожие спешат по своим делам, Валлас предпочитает не смотреть на них. Он останавливает свой выбор на женщине в фартуке, которая на той стороне моет тротуар перед своим магазинчиком. Валлас подходит, но не знает, как спросить: на настоящий момент у него нет точной цели; что же до полицейского управления, куда он должен отправиться позже, ему не хочется упоминать о нем, не столько из профессиональной осторожности, сколько из желания остаться при удобном нейтралитете вместо того, чтобы легкомысленно пробудить страх или просто любопытство. То же самое и с Дворцом Правосудия: ему было сказано, что он находится напротив главного комиссариата, но он не обладает какой-то особой достопримечательностью, во всяком случае, ее недостаточно, чтобы мотивировать интерес, который он мог бы к нему выказать. Женщина, увидев его рядом с собой, выпрямляется; она останавливает движение своей швабры.
— Извините, мадам, скажите, пожалуйста, как пройти к центральной почте?
Немного подумав, она отвечает:
— Центральная почта; а что вы называете центральной почтой?
— Я хотел сказать «большая почта».
Вопрос, кажется, не очень удачный. Вполне может быть, что в городе несколько больших почтовых отделений и ни одно из них не расположено в центре. Женщина разглядывает свою щетку-швабру и говорит:
— Тут рядом есть почта, на бульваре. (Она указывает направление подбородком.) Мы туда обычно ходим. Но в это время она закрыта.
В его вопросе был все-таки смысл: тут есть только одна почта с круглосуточным телеграфом.
— Вот я и говорю, есть, должно быть, открытая почта, откуда можно отправить телеграмму.
Кажется, что, к несчастью, это сообщение пробудило у женщины симпатию.
— Так вам надо отправить телеграмму?
Она оглядывает свою швабру, тогда как он думает выйти из положения с помощью малоубедительного «да».
— Надеюсь, ничего страшного? — говорит дама.
Вопрос был поставлен не в собственно вопросительной форме, а скорее как немного недоверчивое вежливое пожелание; но затем она замолчала, и Валлас вынужден отвечать.
— Нет, нет, — говорит он, — благодарю вас.
Опять ложь, потому что сегодня ночью скончался человек. Следует ли ему говорить, что он ему не родственник?
— Ну если это не срочно, — говорит женщина, — вон там почтовое отделение, оно откроется в восемь часов.
Вот что значит придумывать истории. Кому посылать ему телеграмму, о чем сообщать? Каким изворотом вернуться назад? При виде неудовлетворенного выражения его лица дама в конце концов добавляет:
— Есть почта на авеню Кристиана-Шарля, но я не знаю, открывается ли она раньше других; и потом если вы отсюда пойдете…
Теперь она внимательно его рассматривает, как бы взвешивая его шансы достичь цели до восьми часов; затем отводит глаза и снова начинает наблюдать за кончиком своей щетки-швабры. Из одного пучка, наполовину растрепавшегося, торчит несколько травинок пырея. Наконец она сообщает о результатах
