отстреливаться. Мы мчались в облаке пыли, и поэтому в зеркале мне не было видно, преследуют ли нас немцы. Вдавив ногу в педаль газа, я мчался не разбирая дороги, когда услышал голос Сташека: «Что-то впереди на дороге!»
«Наверно, еще одна немецкая машина», – подумал я, и свернул на дорогу, ведущую к ферме, на которой нас так неласково встретили несколько часов назад, въехал во двор и резко затормозил.
– Сарай! Я въеду в сарай, Сташек! Открывай двери!
Сташек не двигался. Тяжело навалившись на меня, он бормотал:
– Меня ранили, Стефан... Я ранен... – У него текла кровь из носа и левого уха.
Кто-то открыл дверь сарая, и я въехал внутрь. Дверь тут же закрыли.
– Немцы могли не заметить, как мы повернули к ферме, – раздался голос. – Но если они все-таки засекли нас, я не собираюсь снова попадать в тюрьму!
Сташек упал на сиденье, когда я вышел из кабины; его руки все еще сжимали пулемет. Я осторожно разжал пальцы и взял пулемет.
– Иди сюда. Отсюда отличный обзор, – услышал я, когда стал осматриваться в поисках подходящего места для пулемета.
Оставив пулемет, я вернулся к кабине, чтобы вытащить патроны из карманов Сташека. Затем мы выломали доску из двери сарая, и теперь был прекрасно виден весь двор и дорога, ведущая к ферме. В голове у меня была полная неразбериха. Только по дрожанию рук я понял, что сильно напуган, но не задумывался о том, что может с нами произойти в любой момент. Я думал только об одном. Сташек умер. Что я скажу его родителям по возвращении? Меня так волновал этот вопрос, словно я собирался увидеться с ними через несколько дней. Что я им скажу?
Шум во дворе заставил меня очнуться. Я увидел молодого француза, который утром выгнал нас с фермы. Он сердито кричал на пожилого человека, вероятно отца. Я практически не знал французского и не понимал, о чем идет спор.
– Что они говорят? – спросил я соседа. – Ты понимаешь?
– Да. Молодой хочет, чтобы мы убрались с фермы, – ответил он. – Его отец настаивает, чтобы мы остались.
Раздавшийся стон отвлек мое внимание. Стон становился все громче и громче.
–Я... умираю... Я... умираю...
Это не мог быть Сташек, ведь он умер. Так кто же это?
Тут мы услышали шум, и на дороге, ведущей к ферме, появилась разведывательная машина, которая въехала во двор и остановилась перед спорящими мужчинами. Водитель остался в машине, а трое с автоматами выскочили наружу.
– Главное – сохранять спокойствие, – прошептал мой сосед. – Они могут уехать.
Французы подняли руки вверх.
– Wo sind soldaten?[29] – спросил немец.
– Я умираю... Я умираю, – опять раздался голос, и кто-то зажал рот умирающего рукой.
– Wo geht der soldaten?[30] – повторил свой вопрос немец.
Французы явно не знали немецкого языка, и немец повторил вопрос по-французски.
– Они поехали по той дороге, – сказал отец, указывая в направлении Пон-де-Се. – На север.
– Они поехали по той дороге! – одновременно с отцом закричал сын, указывая в сторону перекрестка.
Немец посмотрел на две руки, указывающие противоположные направления, и рассмеялся. В это время два других немца внимательно осмотрели двор и заметили следы нашего грузовика, ведущие в сарай.
– Они там! – закричал один из них, показывая в нашу сторону.
Тогда немец, стоявший рядом с французами, выпустил автоматную очередь, сразившую наповал отца с сыном.
Я нажал гашетку, и три немца замертво свалились на землю. Четвертого я застрелил, когда он попытался развернуть машину и уехать с фермы.
Мы просидели в сарае минут десять, ожидая прибытия других немцев, но все было тихо. Внезапно тишину разорвал крик выбежавшей из дома старухи. Склонившись над телом старика француза, она попыталась поднять его, но это ей было не по силам. Один из моих спутников выскочил из сарая, чтобы помочь старухе. Она набросилась на него с проклятиями. Все, что мы поняли из ее слов, так это то, что мы должны убираться отсюда.
– Он был бы жив, если бы вы не приехали! Он был бы жив! – закричала она, сидя рядом с телом мужа, и разрыдалась.
– Что будем делать? – раздался чей-то голос.
Сиденье и пол в кабине были залиты кровью Сташека. Его лицо посерело, и открытый рот, казалось, все еще произносил: «Меня ранили, Стефан... я ранен...»
Кто-то открыл противоположную дверь кабины.
– Давай похороним его, Стефан, а потом попытаемся уехать отсюда.
Увидев, что я колеблюсь, он раздраженно сказал:
– Ну же, помогай! Или ты тоже хочешь умереть? Немцы не захотят брать нас в плен, когда увидят своих во дворе. Давай, помоги мне!
Мы подняли тело Сташека и отнесли за сарай. Там уже несколько человек рыли могилу лопатами, которые нашли во дворе. Погибли еще двое наших. Одним был тот, кому, спасая собственные шкуры, зажали рот рукой, когда он бормотал предсмертные слова. Второй, как мне объяснили, был убит во время бешеной гонки по дороге, когда мы мчались к ферме.
Могила еще не была готова, когда сквозь лязг канистр, которые один из моих спутников перетаскивал из немецкой машины в наш грузовик, до нас донеслась короткая автоматная очередь. Затем другая, третья.
– Бежим, скорее!
– Мы не можем оставить их здесь! – запротестовал я. Я должен похоронить Сташека. Мы вместе сбежали из Польши и добрались до Франции. Я обязан похоронить его.
– Ты ляжешь рядом с ним, если сейчас же не уедешь отсюда.
– Не могу оставить его, – повторил я, но мой голос потонул в шуме летящих над головой самолетов. Затем опять раздались автоматные очереди.
– Стефан, живее! Мы уходим!
Не знаю, стояли у меня в этот момент в глазах слезы или я грязно ругался, поклялся ли отомстить или молчал. Помню, что засыпал Сташека, так и оставшегося с открытым ртом. Над ним уже роились мухи, и я снял с себя мундир и накрыл его тело. Подбежала собака и, почуяв покойников, убежала, тоскливо завыв и поджав хвост. На бегу она пару раз оглянулась. Я вернулся в сарай.
(Много лет спустя, после войны, я приехал во Францию и попытался найти ферму, где похоронил Сташека. По памяти нашел дорогу, по которой, как мне казалось, мы ехали на юг. Я обошел несколько ферм, задавал массу вопросов. Все было безрезультатно. Многие фермы были сожжены или разрушены, какие-то перешли другим людям. Мои двухдневные блуждания по окрестностям закончились арестом. Кто-то сообщил в полицию, что появился странный «незнакомец», который ходит и расспрашивает окрестных фермеров. Французские полицейские проявили максимум вежливости и понимания, но, к сожалению, ничем не смогли мне помочь.
После войны я написал в Польшу родителям Сташека. Письмо вернулось с пометкой, что в живых никого не осталось. Оказалось, что бабушка Сташека была еврейкой, и всю семью сожгли в печах Освенцима. Война убила шесть миллионов поляков, и семья Сташека оказалась в их числе.
Однако кто-то похоронил Сташека, причем под моим именем. В мундире, которым я укрыл друга, были мои документы. Их направили в Красный Крест, а тот, в свою очередь, сообщил моим родным, что я убит и похоронен во Франции; местоположение могилы неизвестно. Это было одно из двух сообщений о моей смерти, которые получила моя семья.)
Дверь сарая была открыта. В кузове на соломе сидели четверо наших с винтовками. Двое в водительской кабине выбивали остатки переднего стекла, чтобы было удобнее стрелять из пулемета. Я сел за руль, развернулся и выехал со двора.
