— Нет, на курсах учусь.
— Учишься? — протянула она. — Юнкер значит вроде как? Ну, доброволец видно, а то и коммунист, пожалуй?
— Мама, — прервала ее Эмма. — Уже давно звонили. Опоздаете намного.
— Правда, правда, — засуетилась старуха. — Не пропустить бы. Поди уж «от Иоанна» читают.
Вскоре обе старухи ушли, и Николай остался с Эммой вдвоем.
Далеко чуть-чуть звонили колокола.
Николай посмотрел на Эмму и улыбнулся.
— Слушайте, то есть, слушай, — поправился он. — Если бы не я, то ты верно тоже пошла бы в церковь?
— Пошла бы, — ответила она. — Сегодня служба большая. А ты, должно быть, никогда не ходишь?
— Никогда.
— Почему? Значит правда, что ты — коммунист?
— Правда, Эмма.
— Жаль.
— Почему же? Я так только горжусь этим.
— А потому, что пропадешь и ты, когда коммунистов разобьют. А во-вторых — без веры все-таки очень нехорошо.
— Но позволь, — удивился Николай. — Во-первых, почему ты знаешь, что нас разобьют? Мы и сами на этот счет не промахнемся. А во-вторых, мы тоже не совсем без веры.
— Какая же у тебя вера? — засмеялась она. — Уж не толстовская ли?
— Коммунистическая! — горячо ответил Николай. — Вера в свое дело, в человеческий разум и торжество не небесного, а земного, нашего царства — справедливого труда. А главное, — вера в свои руки и только в собственные силы, с помощью которых мы этого достигнем.
Эмма удивленно посмотрела на него.
— О! Да ты — фанатик.
— А ты — разве нет?
— Нет, — на минуту задумавшись, уклончиво ответила она, потом хотела еще что-то сказать, но промолчала.
— А сознайся, что ведь ты веришь-то больше по привычке? — немного насмешливо сказал Николай.
— А хотя бы и так, — вспыхнув, ответила она, раздосадованная тем, что он так верно ее понял.
Немного помолчали.
— Расскажи мне что-нибудь о Москве, — примирительным тоном сказала Эмма. — Здесь так много разных слухов.
Николай начал довольно сухо, но потом увлекся и разгорячился. Тетка от его рассказа пришла бы в ужас.
Эмма слушала внимательно, но недоверчивая и ироническая улыбка не сходила с ее губ. Когда же он с жаром стал говорить о рабочих и даже работницах, с оружием в руках защищавших революцию в Питере, она только спросила:
— Но это должно быть в большинстве — испорченные женщины?
— Ты сама испорченная! — вскричал Николай и быстро встал, намереваясь уйти.
— Постой, — мягко взяла она его за руку. — Не сердись.
Николай не ушел, но сидел молча, — рассказывать больше не стал.
— Что ты читаешь? — спросил он, заметив лежавшую на столе книжку с розовой закладкой.
Она подала ему небольшой томик каких-то рассказов и, как бы извиняясь, заметила:
— Это — еще из маминых. У нас трудно хорошую книгу достать.
— Хочешь, я принесу тебе? — предложил Николай.
— Хорошо, принеси, но только не революционную.
— Как ты предубеждена, Эмма, — засмеялся он.
— Не предубеждена, а не люблю скучных книг. Да и мама будет недовольна.
— Я принесу не скучную, а уж относительно мамы — ладь сама, как знаешь, кажется, ты ведь уж не ребенок.
Он встал и добавил:
— Ну, а теперь я пойду.
— Куда ты пойдешь? — остановила его Эмма. — Смотри, какая темнота. — Ты по здешним горам и дороги не найдешь. Ложись у нас. Я тебе постелю на веранде.
Подумав немного, Николай согласился, но предупредил, что чуть-свет уйдет, так как должен быть на утренней поверке.
— Ты придешь, конечно, к нам на праздник? — спросила Эмма, проводив его на веранду.
— Приду, если ты не имеешь ничего против.
— Не имею, — улыбнулась она, — хотя ты и большевик.
Она повернулась к выходу.
— Эмма! — сказал вдруг что-то вспоминая Николай. — А где твой отчим, Вячеслав Борисович?
При свете колеблющегося пламени ему показалось, что она чуть-чуть вздрогнула. «Сыро… — мелькнула у него мысль. — Какое на ней легонькое платьице!»
— Он… уехал. Он скоро вернется, — торопливо проговорила Эмма и вышла.
Николай остался один. Раздевшись, бросился в постель и спокойно думал о чем-то, докуривая папиросу. Но вскоре глаза его отяжелели, сомкнулись, и он крепко заснул, держа окурок в руках.
Ночь была светлая, лунная. Сергей сидел в караульном помещении, — он был разводящим. Посматривал валявшийся на столике гарнизонный устав, изредка поглядывая на стенные часы.
— Сколько времени? — спросил его, встряхиваясь от невольной дремоты, караульный начальник.
— Без десяти час.
— Скоро смена.
— Да, уже пора будить.
Он подошел и стал тихонько расталкивать спящих на деревянных топчанах курсантов.
Очередная смена быстро поднялась.
Пошли. Сначала Сергей сменил часового у парадного, потом у бокового выхода, затем у знамени и у оружейного цейхгауза, а потом пошел на задний двор к большим железным воротам, выходящим к тиру и роще.
— Кто идет? — окликнули с поста.
— Смена.
— Наконец-то.
— Что, устал что ли?
— Не устал, а курить охота.
— Ну, теперь можешь, — говорил Сергей, когда часовые сменились. — И сам остался подышать на несколько минут свежим воздухом.
Постоял, потом не торопясь пошел обратно. Обо что-то споткнулся, чуть-чуть не упал и вдруг остановился и замер, прильнувши к стенкам одной из двуколок. — К маленькой железной калитке в углу каменной стены направлялись две тени. Подошли и остановились. Кто-то чиркнул спичкой, и при свете ее Сергей ясно увидел лицо невысокого черного человека с небольшими усиками.
— Осторожней! — послышался негромкий голос другого, стоящего в тени.
И удивленный Сергей услышал, как щелкнул замок и слегка скрипнула дверь отворяющейся калитки.
— Стой! — бросился он вперед, щелкнувши затвором. — Стой! Кто ходит?
— Тише! Свои, — уже повелительно произнес тот же голос.
