– Вот окаянный, пристал, аки смола! – шептал старый монах, исподлобья поводя злыми глазами.
Александр сдвинул брови и, сделав не по летам строгое лицо, поднял голову:
– Разрешаю тебе, Даниил-книжник, следовать за мной, не отставая от моего коня, в Переяславль на суд и на последний приговор княжий.
Александр повернулся и медленно направился к берегу, где стояли рядом челны, наполовину вытащенные из воды. Все тело его болело и ныло, в ушах шумело, но он старался, несмотря на это, сохранить гордую, торжественную поступь и прошел к челну, как подобает сыну преславного князя.
Глава третья
Под началом ратши
Грозный князь-батюшка
Александр подъезжал к княжьему двору, когда первые косые лучи восходящего солнца уже пробивались сквозь густые ветви старых яблонь.
Знакомый с детства дружинник стоял у ворот и, узнав княжича, весело крикнул ему:
– С прибыльной охотой! Долго промышлял! Какую животинку на обед привез? Али зверя добыл?
– Сохатого подбил. Только я его охотнику Ереме оставил. Не везти же по такой жаре.
Александр говорил небрежно, отвернув в сторону лицо, не желая, чтобы, заметив ссадины и синяки, все заохали.
К крыльцу подбежали челядинцы, подхватили под уздцы коня. Княжич соскочил с седла и, степенно поднимаясь по ступеням, остановился и сказал Тыре:
– Послушай, Афоня! Поди-ка в поварню да скажи, чтобы нас обоих накормили. А ты, Даниил, пока повремени здесь на крыльце. Наверное, князь-батюшка скоро тебя кликнет.
– Ярослав Всеволодович ведет беседу с гонцами из Полоцка, – сказал старый дружинник, открывая входную дверь. – Ох, батюшки светы! Кто это тебя, наш пресветлый княжич, так обидел?
– Загулял! – небрежно сказал Александр, обдергивая кафтан и оправляя пояс. – С лешим подрался!
– Быль молодцу не в укор! – Старик засуетился, спеша оповестить князя о приезде сына.
С робостью вошел Александр в гридницу[20], где у слюдяного окошка в большом резном кресле с высокой спинкой сидел грозный, осанистый отец. Его сухое горбоносое лицо с темными пронизывающими глазами напоминало голову большой хищной птицы. Перед ним стоял молодой гонец в запыленной одежде, с изогнутым луком, выглядывающим из кожаного чехла за спиной. Кривым ножом он распарывал подкладку шапки из волчьего меха. Осторожно достал он оттуда завернутый в тряпицу сложенный пергаментный листок.
– Где же дьяк Онуфрий? – спросил князь, разворачивая послание и как бы не замечая сына.
– Здесь я, здесь! – откликнулся старый княжий дьяк.
Он быстро подошел к креслу, стал по левую руку и, нахмурив седые брови, впился острым взглядом в письмо.
Александр встал позади полоцкого гонца. Почтительный и безмолвный, ожидал он милостивого разрешения отца с ним поздороваться.
Пока дьяк разбирал письмо, князь, проведя рукой по волнистым полуседым кудрям, наконец взглянул на сына. Брови его удивленно поднялись, потом грозно сдвинулись. Он гневно крикнул:
– Это кто же тебя так разукрасил? Не чаял я, что моему сыну придется быть биту! А дал ли ты сдачи обидчику?
Александр нерешительно мял шапку в руках и только мог пробормотать:
– Прости меня, батюшка. Виновен. Недоглядел.
– А Тыря чего смотрел? Почему не стал на твою защиту? Да я Афоньку за это в порубе[21] сгною!
– Тыря здесь ни при чем, батюшка. Это только моя вина!
И, слегка запинаясь, Александр стал рассказывать, как он ушел один в лес, не заметил затесов и примет на древесной коре, упал в западню, где его избил лосенок, и как ему удалось в конце концов заколоть зверя.
Грозно молчал князь. Затем еще более грозно он спросил:
– Но как же тебе посчастливилось выбраться? Хорошо я знаю эти западни – легко в них упасть, да трудно выкарабкаться. Тебя, поди, Ерема и Афонька вытащили?
– Нет, батюшка. Устя меня спасла.
– Устя? – удивленно протянул князь. – Это кто ж такая Устя? И как она к западне пришла?
Александр смущенно продолжал:
– Устя – это дочка Еремина, а к лосиной западне ее наш пес Буян привел по моему следу.
Лицо князя все светлело, и вдруг он загудел добродушным раскатистым смехом, замечая, как еще более смущается сын, мнет шапку и кусает губы.
– Так, говоришь, Устя вытащила? И добрая девка? И тоже в яму на тебя свалилась?
– Перестань, князь-батюшка, а то осерчаю!
– Ой ли! А коли осерчаешь, что со мной сделаешь? Неужто побьешь?
