– Тень, – рассеянно говорит она. – Ты живешь в тени.
Можно выйти на лестничную площадку. Там было тихо, пока на этаж не вселились молдаване и хачи. Но сейчас они спят.
Он не курит, но сейчас берет у Полины сигарету для пары затяжек.
Тот человек, на которого ты хотел быть похожим…
Нет, больше Глеб не употребляет слова “убил”. Даже спьяну. Это никому не нужно – знать, кто убил твоего отца.
Он смотрит на облепленные рекламными и коммунистическими листовками двери лифта и вспоминает стихи, которые прочитал в середине девяностых в местечковой любительской антологии: “Сигареты, коридор, / Грязный туалет, / Полусонный разговор, / Двадцать восемь лет”. Нельзя любить такие стихи, они не только дилетантские, но и чернушные; возможно, автор пил с составителем, иначе это не взяли бы никуда. В середине девяностых Глебу казалось, что он никогда не будет чувствовать себя, как герой этого стихотворения.
У него узкая, легкая кость, но еще в старших классах он научился отжиматься на кулаках лучше, чем здоровенные парни. Сейчас он вынужден постоянно сидеть за компьютером, так зачем он этому учился?
Лейтенант Кормухин приспособился бы к таким условиям.
Нет. Сейчас не его время.
И что, говорит он, теперь я должен осознать пагубность влияния этого стихийного ницшеанца (или кем он был – я, честное слово, до сих пор не могу это понять, Полина) и обратиться душой к добру и свету или, как это теперь принято называть, толерантности? Может, мне еще в церковь пойти? Нет, это вы, гуманитарии, бродите в тумане и цепляетесь за чахлые кусты, чтобы не заблудиться окончательно, хотя эти кусты надо бы рвать с корнем.
Бог не задумал жизнь такой, говорит она. И твою тоже. Leben, Бог не задумал тебя тобой, это Гандельсман написал, такой поэт.
Давай, конечно, ты у нас высокодуховная личность, ты сама кому угодно расскажешь, где надо рвать с корнем, а где – просто смахивать пыль. Стоило ли учиться четкости и беспощадности взгляда на реальную жизнь, когда тебе подсовывают виртуальную муть, пестрящую обманками и подлогами?
А ведь это всего лишь порождение реальности, неотъемлемая часть ее, говорит Полина.
Ему тоже тогда было двадцать восемь, человеку, убившему его отца.
Да, ей, кажется, действительно можно рассказать. В ее таежном мусоросборнике мужики все злые, топорами секутся. А ты всего лишь был свидетелем перепалок в военчасти. Сломанные ударом кулака лицевые кости и череп, разрубленный топором, – есть тут разница?
Говори тише.
– Это не метод не действует, – говорит она. – Просто он был человеком жизни, а ты – человек смерти.
– А я думал, это генетика. Мне передался принципиально иной тип темперамента. Хоть иди и застрелись.
– Можно и так сказать.
– Я не то что пытался подражать ему все эти годы, – говорит Глеб, – просто он мне словно был виден отовсюду. Как памятник – из любого уголка ближайшего парка. Но человек – это не памятник.
– Это возрастной кризис, – говорит она. – И вообще, можешь ты жить с мыслью, что никто никого не убивал?
– Даже если не убивал, это все равно что убил. Самообман оставь для подростков, гуманистов и христиан.
– Он – человек жизни, ты – человек смерти. Не всегда стоит играть с противоположностями.
– Еще скажи, что я некрофил, и из сочувствия помоги устроиться на работу в морг. Я, кстати, до сих пор не боюсь трупов. Мне на них плевать.
(Но все равно он превратится в своего отца – лысеющего зажатого ублюдка. Поэтому нет разницы, боится он смерти или всего лишь возвращения домой.)
– Глеб,- спрашивает она, собираясь уходить, – как ты считаешь, разве это правильно – топить щенков?
– Да, – говорит он, – зачем плодить дворняг?
– Ну и сволочь же ты, – отвечает Полина и бесшумно спускается вниз по лестнице.
Что она в нем нашла – что-то особенное, волю, которая была только продолжением чужой воли, – но у многих нет даже такой: они живут по инерции.
Или просто выделила в сетевой толпе человека своей касты, понимающего, почему группа “Muse” – дешевый мейнстрим, что Коэльо – такой писатель, которого лучше не читать, и что Mail Agent – троянская программа, которую лучше не скачивать?
Впрочем, все это мусор.
Может быть, стоит смириться, думает он: миллионы людей продолжают чужое и не задумываются над этим. А он задумывается; так и с ума можно съехать, в наше время это нормально. Проще найти вменяемого художника или писателя, чем программиста со здоровой психикой.
Ему снится, что тараканы из его головы сползлись в ванную. Офигеть, как смешно.
Он просыпается, бредет на кухню, полную грязной соседской посуды, и достает из стенного шкафа бутылку джина. Хорошо, что замученный графоманами цензор пытается завязать и больше не хапает без разрешения его бухло.
Что двигало лейтенантом Кормухиным, когда он устроился на службу? Почему он сразу не поступил в университет? Или он хотел сначала приобрести связи, а уже потом с их помощью выйти за границы касты? Или это случай с отцом Глеба так его изменил? Может быть, он живет с чувством вины, которое тщательно скрывает; может быть, спивается и деградирует?
А если найти в справочнике точный адрес и приехать туда? Ева откроет перед ним тяжелую черную дверь квартиры на Старопрегольской набережной и скажет: Станислав умер.
Может быть, станет проще?
Хотя вряд ли: она не станет разговаривать с посторонними даже через домофон.
Он пока еще жив, а ситуации, в которые впутаны живые, промежуточны и с трудом разрешимы. Жизнь – это предложение, написанное правильным почерком в тетради для глупых малолеток. Попробуй не скопировать этот почерк. Попробуй не скопировать буквы на заборе. Попробуй не скопировать почерк, игнорирующий черные линейки и лиловые поля. Попробуй не понять, что разницы, в сущности, нет. Попробуй не сойти после этого с ума.
Мать звонит и просит денег. Из форточки несет жженой резиной. Он набирает Станислава Кормухина в поисковике. Нет, не умер: были бы некрологи. Надо бы правда съездить к матери, пока шенгенская виза не закончилась, – так сказать, развеяться.
Он прекращает писать код для идиотского ура-патриотического сайта и кладет голову на скрещенные руки. Он начинает видеть себя со стороны: все уменьшающаяся фигурка легко помещается в чужой тени. Хотя, может быть, это тень растет, а он не меняется.
“У тебя крыша едет”, – говорит ему Полина пару дней назад.
Есть очень старая история о человеке, задорого продавшем свою тень. А ты мог бы разбогатеть, продав привязавшуюся к тебе чужую тень, так она разрослась.
Да кому такое нужно?
Да кому угодно. Сотни тысяч людей боятся себя и готовы к…
… На крыше сидят парни в спецовках и меняют черепицу. Подъезд выкрасили в бледно-голубой. Мать растолстела, отрастила усы и похожа на еврейку, какими их рисуют карикатуристы, сотрудничающие с идиотскими ура-патриотическими сайтами. Хотя Глеб точно знает, что она не еврейка, а обрусевшая чешка. На кухне – черт знает что, даже вытяжки над плитой нет. Проводка в прихожей сгорела. Рядом с матерью
