Минагава был в ангаре, но откликаться не стал. Пленные беспокоили его самыми несуразными просьбами, а ведь он тут один, разве всем ответишь? К тому же доброжелательность по отношению к пленным часто вредила ему самому.
Но Кадзи все-таки разыскал его.
— Ты можешь устроить одного в больницу?
— Она переполнена, — отмахнулся Минагава, — оттуда полубольных выписывают.
— Тогда, может, раздобудешь аспирин или еще что-нибудь от простуды?
— Лекарство дают только в больнице.
— Ладно, я сам попрошу, ты только переведи.
— У меня совсем нет времени, — сказал Минагава и переглянулся с Ногэ, сидевшим рядом.
Да, Тэраде, видно, ничего не остается, как самому бороться с болезнью. Кадзи уже повернулся, чтобы уйти. Минагава крикнул ему вдогонку:
— Послушай, а ты лучше выходи на работу. Иначе тебя трудно будет защищать.
— Я что же, подсудимый, что ли?
— Не в том дело. Русские всех саботажников хотят заставить работать.
— Я не саботажник и в твоей защите не нуждаюсь, так и скажи, если придется.
«Пришлось» вечером следующего дня. Разговор состоялся в большой комнате прилегавшего к ангару здания. В ней стояло три стола, в углу была навалена сломанная мебель. На месте разбитой люстры болталась тусклая лампочка.
Кадзи ввел сюда Минагава. В комнате сидел русский офицер и трое солдат.
— Чин этого человека? — спросил он.
— Солдат высшего разряда.
— Сколько прослужил в армии?
— Год и девять месяцев.
— Бывшая профессия?
— Служащий.
— Род работы?
— Как вам сказать… Перед мобилизацией работал в отделе личного состава.
— То есть эксплуатировал рабочих?
— Думайте, что хотите, мне больше нечего сказать.
— В некотором смысле, — перевел Минагава.
Офицер переглянулся с солдатами.
— Вот откуда идет саботаж.
— Что он сказал? — спросил Кадзи у Минагавы.
— Это к допросу не относится.
Руки Кадзи нервно мяли мешковину, он засунул их за веревку, которой был подпоясан.
— Притворился работягой, а сам организовал среди пленных саботаж? Так, что ли?
Офицер уставился на Кадзи немигающими глазами.
— Я никем не притворялся, а просто работал и саботажа не организовывал.
— Но вы же каждый день под предлогом болезни оставляли кого-нибудь из своей группы. — Офицер хлопнул широкой ладонью по столу. — Разве это не саботаж?
— Ты лучше признайся, — шепнул Минагава.
— Какой же это саботаж? — ответил Кадзи. — Вы бы лучше поинтересовались…
Минагава не дал ему договорить: — Он частично признает свою вину.
— Что значит частично? Или да, или нет! Здесь не суд, и приговора не будет. Но с саботажем мы будем бороться. С завтрашнего дня вы и все ваши «больные» отправитесь демонтировать узкоколейку. Не будете работать — не будете есть, ясно?
— Что за глупость! Разве я отказывался от работы? Посылайте куда угодно, но говорите со мной по- человечески. Я тоже имею право высказаться.
Офицер спросил у Минагавы, что говорит Кадзи.
Минагава не сумел правильно перевести слова Кадзи. Получилось, будто Кадзи сказал, что офицер говорит глупости. Кадзи сразу понял, что его слова перевели неправильно — офицер изменился в лице и стукнул кулаком по стелу. Один из солдат выругался.
— Фашист! — крикнул офицер и поднялся со стула. — Мы тебя судить будем!
— Что он говорит? — спросил Кадзи.
Минагава, поняв свою ошибку, лепетал что-то несвязное.
— Самурайский последыш! — горячился офицер. — Что немецкие фашисты, что японские — одного поля ягодки! Погоди, ты у нас узнаешь, как саботажничать.
В это время в комнату вошел молодой веснушчатый красноармеец. Он что-то сказал офицеру. Тот недовольно сморщил лицо и сказал:
— Если ваш саботаж не преднамеренный, объясните причины, почему вы так действовали, только короче.
Кадзи опустил голову и облизал пересохшие губы.
— Может, я был не прав, но мне хотелось улучшить наши условия жизни. Я не фашист, можете этому поверить. Я не могу сказать, что вы плохо обращаетесь с пленными, но тем не менее мы живем в ужасных условиях…
Кадзи посмотрел на Минагаву:
— Только точно переведи.
Но, видимо, и на этот раз Минагава перевел неточно. Офицер еле сдерживал себя.
— Какая наглость! Он еще нас критикует!
— Веди себя поскромнее, — прошептал Минагава, — не забывай, кто мы такие.
— Я подчиняюсь вашим порядкам, — продолжал Кадзи, — и не собираюсь ссылаться на Женевское соглашение и отказываться от работы. Я понимаю, что вам нужна рабочая сила. Но зачем же мыслящих, расположенных к вам людей обзывать фашистами? Это обидно. Я говорю с вами откровенно. Я уцелел в боях и бежал. Потом я окольными путями хотел попасть на родину, но не получилось. Правильно ли я поступал? Может быть, мне сразу же следовало сдаться Советской Армии. Но, видимо, до меня никому нет никакого дела. История не считается с отдельными лицами. Может, это так и должно быть. Но представьте мое положение, тем более что, несмотря ни на что, мне хотелось с вами сотрудничать. Что же мне делать? Минагава, спроси об этом.
Минагава переводил долго, но вместо ответа на вопрос офицер спросил:
— Вот ты говоришь, что шел окольными путями. А скажи, за это время ты не нанес ущерба нашей армии?
— Всякое было.
— И китайцам?
— Да.
— Так почему же ты возмущаешься, что к тебе относятся как к военному преступнику?
— Я мог вам ничего не говорить, — ответил Кадзи, — но я от вас ничего не скрыл. Я знаю, кто на меня донес. Это или майор Ногэ, или унтер-офицер Кирихара. Вы считаете мою группу чуть ли не злоумышленниками и хотите наказать меня. А что мы такое совершили? Добывали себе дополнительное пропитание — и только. Вы требуете лишь работы, а до остального вам дела нет! Вчера один отправился на тот свет, завтра та же участь ждет других, в том числе и меня. Но мне не хочется умирать так бессмысленно. Ведь я хотел помочь вам строить социализм! Конечно, не все пленные этого хотят, а впрочем, вам трудно меня понять. Минагава, переведи, пожалуйста.
Кадзи отошел в угол комнаты и уселся среди обломков мебели.
Минагава начал переводить. Время тянулось очень долго.
— Вот что, парень, в голове у тебя страшная путаница, — сказал веснушчатый солдат. — Не так все просто, как ты себе представляешь. Подожди, скоро все войдет в норму, наладится. А порядку нужно подчиняться. Анархию тут разводить никто не позволит.
Кадзи равнодушно смотрел на говорившего. Нет, не поняли его. Впрочем, другого нельзя было и
