– Кхе… Кхе… Ну да! Хочешь, я тебе скажу, чем остальные заняты? Кто камень ломит для замков, а кто в войске в первых рядах против железных рыцарей бьется. И уж не по доброй воле!
Микулка побледнел.
– Да что Вы меня стращаете! Всяк сам себе хозяин. Не может там быть хуже, чем у нас. Хуже просто некуда. Кривичи бьются с радимичами, те с вятичами, поляки жмут кривичей, печенеги всем житья не дают, с голодухи целые деревни мрут. Вам ли не знать!
– Ведаю… И больно мне. За Русь больно, за русичей. Да вот только скажу я тебе вот что, а там сам думай, как поступить. Чужак, он и за морем чужак. Где ты видал, что бы чужаки в чести были?
– Так то у нас…
– А ведь русичи добрее. Грубые, пьют крепко, бивают не только чужих, но и своим достается. Да. Но в трудный день всегда руку подадут соседу, детям малым лучший кусок. Коль беда, так они ВСЕМ МИРОМ борются. А немчура по щелям, каждый за себя.
Их клич – мой дом, моя крепость. Так и живут. А у нас? Да, в междоусобицах погрязли по уши, и неустроенность, и грязь… Но если общий ворог объявляется, то плечом к плечу стоим! Ни о животе своем, ни о золоте-серебре, ни о славе громкой никто не думает. Очертя мечом голову, бросаются русичи в бой с любой бедой. И не так, как немчура, где каждый у своего порога бьется, а всем миром, одной дружиной.
И будешь ты там всю жизнь чужаком, еще и дети твои будут чужаковыми. И будешь искать свое место, пытаться выдергивать у них. А ведь своя земля помогает! Эх… Молодые, зеленые. Вам ведь жить! Вы все ищете место получше, а надо свое место, свою землю обустроить, чтобы имя русичей гремело, чтобы НАМ немчура завидовала.
Где же еще такие богатства, как у нас? Погляди кругом! Рыбы в реках аки звезд в небесах, звери по лесу бродят, только на лапы друг дружке не наступают. Леса столько, что избы можно в сто поверхов гнать. Нам бы гордости прибавить, да и только. Что б ценили свою землю, свои имена, старикову мудрость чтоб уважали, да юношескую горячность не гасили.
Эх, был бы я киевским князем, собрал бы я на пир лучших купцов, лучших воинов, лучших музыкантов, да кощунников. Сказал бы перед ними речь горячую, чтобы донести до каждого сердца мысль свою. Чтобы славили они Русь великую каждый по своему, кто товаром отменным, кто храбрым сердцем, кто песней душевной, а кто красным словом.
Только князем мне не быть. Стар я уже. Детей не нажил, живу один. Думал, грешным делом, что Сварг послал мне тебя, чтобы смог я передать то, чему за долгие годы выучился, к чему трудными думами пришел. А ты за море. Так и помру один. Печенеги ко мне не раз приходили, научи, говорят, наших детей своим наукам. Сколько добра предлагали! Да только русич я… Русичу и передам, коль Сварг позволит. А нет, так и помру.
Что-то кольнуло у Микулки в груди. Стало жалко деда старого, ведь паренька застуженного и голодного спас дед Зарян от верной смерти. Так по божески ли сразу бросить? К ромеям завсегда успеть можно, молодость она длинная. А пока поживу тут, деда утешу. Одно лето проживу. Может дед к тому времени и помрет. А нет, так тогда и посмотрим.
– Простите, дед Зарян! – потупил глаза Микулка. – Я же говорил, что меня дураком обзывали. Дурак я и есть. Видно Чернобог мне душу крылом черным застлал. Я останусь. Чему хотите буду учиться. Хоть травами ведать, хоть по птицам гадать. Я же не басурман неблагодарный! Я… Я русич.
Глаза старика посветлели, мелькнул в них огонек надежды, может выйдет из парня толк.
– Ну садись, поешь, раз остался. – с нарочитой грубостью буркнул Зарян. – Только смотри не спеши. И много не ешь. Пару ложек каши, да с мяса отвар. Там грибы тертые, навар густой, сытный. Наешься.
3.
Минуло полных три недели и весна-красна отогнала зиму далеко на север, в родные Микулкины края. Стаивший снег пропитал землю-матушку и она растопорщилась душистым густым разнотравьем да цветами. Микулка совсем окреп, обрастил кости мясом, спать стал крепко, сладко, без тревог.
Раз по утру, только свет заиграл на сосновом столе, дед Зарян раздул печь, поставил горшок с оленей похлебкой на жар и бесцеремонно стянул с паренька одеяло.
Микулка забрыкался на печи, как жеребенок игривый, потянул на себя одеяло, да спросоня не сдюжил с Заряном, так и шлепнулся на пол словно дохлая рыба.
– Что ж Вы творите-то? – поднимаясь и кутаясь в одеяло буркнул Микулка. – Где это видано, что б с дитятей так обращались…
– Кхе… Сыскал дитятю. Да на тебе уже пахать в пору! Вон как отъелся. Хватит лень славить, одевайся, не то первую росу пропустим!
– А что нам до первой росы? – потирая глаза спросил паренек.
– Экий ты недотепа! Я ж тебе всю неделю о травах сказывал, когда какую собирать, чтоб в ней сила была. Если целебные травы рвать когда попадя, так они сгодятся только пол подметать.
– Да я помню. На первой росе в сбор идет зверобой-трава.
– А чего ж придуриваешься, коль знаешь?
– Просто спросоня буркнул. Спать охота, дед Зарян! Еле очи разлепил.
– Меньше по ночам надо клумиться, тогда и поутру вставать легче. Раньше, помню, ты сам с первой зорькой с печи вскакивал. А теперь?
– Так Вы сами виноваты, дед Зарян! Дали мне свои грамоты, научили резы разбирать… Как теперь оторваться? Никаких сил нет! Сказка за сказкой сказывается, все про русских витязей. Интересно же! А ведь это все Вы написали, я Вашу манеру сказ сказывать распознаю из сотни.
– Прям уж из сотни… – польщено буркнул хозяин. – Я написал, так что с того?
– Небось вранье все, да только красивое вранье, прямо в душу западает.
