и был похож на сына возле умершего отца. Яров положил руку ему на плечо. Вскинувшись, он тотчас встал по–военному. Голос был спокоен и даже равнодушен. Выслушав, Яров оглянулся на Костю, как–то виновато и грустно улыбнулся, и в этой вымученной невольной улыбке было: «Вот что такое наша работа». — Откуда знаешь, где и что нас подстерегает, — проговорил он, присаживаясь возле Барабанова. Костя тоже присел, разглядывая вытянутое лицо своего товарища. Сбоку проговорил тихо Леонтий: — Такого агента поищешь теперь… Яров поднялся, пошел между жителями, стоявшими в молчании. Ему отвечали с испугом: — Егор туда, в улицу. Второй вниз, к Волге, за город, верно. Невысокий… В пальто, в шапке.
50
Сынок уходил из города. Он перешел Волгу, сначала двинулся вдоль берега, по тропкам. Километрах в трех снова перешел Волгу, углубился в лес. Пройдя этот лес, выбрался на тракт. И вскоре остановил сани. Сидевший в них мужичок, окутанный женским платком, похожий на куклу, принял его радушно. Он был пьяненький и крикливый. Под носом тлела цигарка, борода была в инее, и весь он казался снежным двигавшимся сугробом. Погоняя лошадь, не оглядываясь на своего пассажира, он стал громко кричать о том, как только что был у своей матери, которая лежит в «паралике». — От живой матери, — тонко и жалобно выкрикивал он, поддергивая вожжи. — Господи, от живой матери… Сынок был угрюм, отмалчивался. Он смотрел на дорогу, на встречных лошадей, на прохожих и ругался про себя время от времени, вздрагивая при каждом далеком крике или неожиданном хрусте вывернувшейся из–за поворота лошади. — А ты–то сам кто? — вдруг точно спохватился возница. Он смахнул с подбородка, с шарфа иней, уже как–то пристально и тревожно оглядел попутчика. — Ай по делу? — Ботечника ищу, — ответил Сынок. — Хочу мастерскую сапожную завести. Колодки нужны. В вашей деревне не мастерят ли? — Как не мастерят, — с облегчением в голосе отозвался мужичок. — Сосед мой, Никита Грушин. У него закупают помногу… Коль надо, так сразу к нему. — Надо, — отозвался попутчик. Он подвигал намороженными щеками, и какое–то беспокойство проникло в тусклые ледяные глаза. — Эй, Петр, — обратился он к вознице. — А самогону можно достать?.. — Отчего же, — так и обрадовался тот. — Да мигом сыщем. Тот же Никита и продаст. Хоть и скрывает, где варит. Не то в поле, не то в риге… Но самогон у него всегда… Продаст… — Ну, и правь тогда в свою деревню. Остановились возле ладной, но крохотной, в два окна, избушки с чисто пробитой к дверям дорожкой, с лопатами у бревенчатой завалинки, с поленницами дров под крышей сарая, с кучей навоза, выкиданного из хлева да так и не увезенного в поле на десятину. — Милости прошу, заходите, — сказал Петр, слезая с лошади. — Входите в избу, располагайтесь, а я распрягу и мигом к Никите. Сынок вошел в избу, в полутемку — чуть тлела на столе семилинейная лампа. Пахло остро лампадным маслом, и за печью, в закутке, кто–то постукивал копытами — то ли телок, то ли овца с приплодом. На полатях торчали три головы, все рыжеватые. Ребятишки молчали и во все глаза глядели на гостя. Вышла из кухоньки женщина, приземистая и в мужском кожушке, с ведром. — Это кого же нанесло? — Хозяин велел зайти, — сказал Сынок, сбрасывая свою шапку. — Ботечника ищу, насчет колодок. Погреться разрешил хозяин. Сейчас и сам явится… Женщина ничего не ответила, загремела ведром, вышла, похрустела по дорожке. Вбежал с бутылью Петр, шепнул радостно: — Гони монету… Сейчас он и сам заявится… Да раздевайсь, — уже с каким–то нетерпением закричал он, торопливо разматывая платок мягкими женскими движениями. Открылась под жидкой шапчонкой лысая, горбом, голова, белые брови казались поседевшими. Он выхватил из горки кружку, вытащил хлеб, краюху, луковицы, подумав немного и крякнув даже с сожалением, достал кусок сала. Бросил на стол нож и приказал гостю: — Полосуй на куски. Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром. Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как–то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал: — Никита, по колодкам мастер… — Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, — пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала: — Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся. Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок: — А ты с нами за компанию… Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по–девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из–под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос. — Ишь ты, — проговорила как–то затаенно–ласково. — В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви… Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно: — Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком… Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку. Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому–то из трех ребятишек: — Васька, ну–ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть… Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем. Она выпила вместе со всеми. Как–то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот. Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке. Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл — вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй — пониже, третий… Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел: — Эй, налей–ка самогону… Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана: — Тихо, Сынок, — проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки. — Что надо? — вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. — Что надо? — Подымайся, Сынок, — приказал высокий… — Назад пора, в город. С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку. — Эй, кто такие? — проговорила она. — Губрозыск, хозяйка… Ну–ка, зажги лампу… — приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину. — Или «спалил» кто из мужиков? — садясь снова на пол, спросил он. — Никто не спалил, — ответил высокий. — Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои. И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок: — Червонцами или свинцом?
51
О том, что хоронят кого–то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами–самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало. По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит: — На ситро выкинула, Полька. Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку: — Помогай качать. Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было
