застенок Иоанна Грозного. Или тебе, Семенов, все равно — темно, светло ли? Таракан ты, что ли? Что ответил дежурный, Костя не разобрал, донесся сердитый голос Ярова уже возле дверей «дознанщицкой»: — А чье же дело, Семенов? Может, собака Джек за тебя ввернет лампочку? И на полу какой–то мусор. Убрать немедленно! Он сначала заглянул в комнату, увидел агентов, вошел, мягко ступая сапогами. Кожаное пальто его, длинное, до пят, блестело тускло. Лицо, круглое, с черной узенькой бородкой, тоже блестело. Он снял плюшевую кепку с вытянутым, как клюв, козырьком, смахнул с нее снег себе под ноги, точно раскланялся перед всеми сидящими в комнате. — Что засиделись, товарищи? — С обхода вернулись, — пояснил Костя. — В подвалах да в чердаках назяблись. — Ну, что там этот Миловидов? — тоже в свою очередь задал вопрос Яров. Костя взъерошил гладкие черные волосы — какое– то чувство вины перед начальником пряталось у него в душе. Взяли преступника, а он молчит. — Все так же на память жалуется, — сказал он, и агенты улыбнулись вдруг непонятно почему. Начальника губрозыска рассердили эти улыбки: — Ускорить дело надо… Завтра же передайте следователю. Лучше бы Подсевкину… С Замшевым вели разговор? — Молчит тоже. Не знает ничего… — В магазине были? — И в магазине были, — ответил сердито Костя, недовольный тоном начальника. — Опрашивали продавцов, на склад зашли. Видеть видели, а кто он — не знают. Ну, будем искать, Иван Дмитриевич. Яров удовлетворенно кивнул головой: — Ну, ладно тогда. А я вот с автозавода. Обещали нам скоро полугрузовой автомобиль «фиат». Побыл я у них там на коммунистическом собрании. Узнал, что скоро грузовики с автозавода в пробег уйдут по Туркестану. Он вытер лицо платком, поднялся, и всем стало ясно, что мирный разговор кончился, а будет серьезный разговор: — Жаловались рабочие, когда узнали, что я из губрозыска. Налетчики раздевают, карманники одолели вконец, в магазин не войдешь. Рвут прямо из рук. Беда, чище, чем в гражданскую войну. Сегодня вот средь бела дня в Масленом проломе сняли с крестьянина шубу, вчера вечером у женщины взяли кольца, вынули серьги из ушей. Один налетчик был в желтом парусиновом дождевике… Кто это? Кто рядится в желтый парусиновый дождевик? — обратился он сердито ко всём. Ему не ответили. — Знаем мы это, — сумрачно отозвался наконец Костя. — Как же, Иван Дмитриевич. Участок Грахова, а подключили к нему еще Барабанова. — И так редкая ночь без шума, — обидчиво сказал Саша. — Только ляжешь, как курьер хвать за ногу. Яров аккуратно надвинул кепку на коротко остриженные, начинающие седеть волосы, застегнул пуговицы пальто. Собирался с мыслями, искал, что ответить субинспектору. — Сейчас, товарищи, когда кончилась гражданская война, защита Республики также возложена и на милицию и на уголовный розыск… Защита Республики, — добавил он, строго и торжественно глядя при этом на Сашу. — Ну вот, а ты, Карасев, — «хвать за ногу». Он пошел к дверям, но, взявшись за ручку, остановился, отдал приказание: — Понимаю, что назяблись сегодня, но служба. Завтра всем в шесть утра здесь быть. Намечается обход, данные перед выходом. — Это нэпманшу раструсили на кольца да серьги, — едва он вышел, заворчал Барабанов, дернулся с дивана, зашебуршил ремнем, как перед построением. — Они вот разодетые, а мы стереги их. Развели буржуазию с кулаками. Не по душе мне эта платформа. Рябинкин слез с подоконника, обогнул стол, качая укоризненно головой: — Ты, Барабанов, смотрю я, вроде как в мелкобуржуазный уклон впадаешь. Против мелкой буржуазии, а взгляд что ни на есть мелкобуржуазный. Не оппозиционер ли ты, не дискуссии ли тебе нужны новые относительно новой экономической политики? Должен понимать, Федя, что частная торговля пока нужна Советской Республике. — Я не оппозиционер, — огрызнулся тот. — Я в семнадцатом, в феврале, сидел в тюрьме за политическую агитацию. В трактире потому что на всю залу кричал: «Ленин самый лучший человек, и надо идти за ним!» А потом со Щорсом шел по Украине… А ты, Рябинкин, пороху не нюхал, на передовой даже не был. Вот тебе и уклон. Нравится Косте Рябинкин своим терпением, каким–то добродушием, мягкой улыбкой. Оттого, может, Рябинкин такой, что, работая в Коммунистическом союзе молодежи при паровозных мастерских, имел дело с разным народом и научился ладить и терпеть всякие колкие шутки. Вот и сейчас подсел к Федору, положил ему на плечо руку, проговорил без всякой злости: — Это верно, не нюхал я пороху на передовой. Но зато пути восстанавливая на Восточном фронте под огнем, можно сказать. И стреляли в нас, и бомбили. А мы забивали костыли в шпалы, чтобы составы шли с красноармейцами на Сибирь… Дело мы делали? — спросил он, заглядывая Федору в глаза. Тот промолчал. А Рябинкин — вот теперь пожестче, как почуяв свою силу: — А в политике я тебя все же посильнее. И ты бы разбирался лучше, занимайся в кружке политической грамоты. А ты пришел один раз осенью и больше нет. Вот и лезет в голову чепуха разная, — под смех агентов добавил он. Барабанов хмуро буркнул: — Когда в кружок мне. То обход, то засада, то командировка в уезд. А живу я за Волгой, на краю города. Пошлепаешь по грязи. Дома у меня жена да сын. И оба на моем иждивении. Ждут меня то с крупой, то с хлебом, то с какой–нибудь чашкой. Есть вот не из чего даже стало. И сейчас, поди–ка, все глаза просмотрели в окно, слушают, не идет ли кормилец. Пойду–ка я, и верно, Костя, — проговорил он, подымаясь, стаскивая с дивана пальто. — Давай, Федор, — ответил Костя. — Не опаздывай завтра… Барабанов, кивнув, заторопился к дверям. — А помнишь, Костя, — проговорил Саша, — как–то Яров обещал нам: вот кончится гражданская война, а с ней кончатся и все эти особо опасные, тогда уж и отдохнем. А мы сегодня с шести на ногах, и завтра то же самое. Он заломил на затылок картузик с лаковым козырьком, присвистнул с огорчением. За ним ушли Рябинкин и Леонтий. Кулагин потоптался немного, вроде как хотел спросить о чем–то инспектора, но лишь махнул рукой. Каменский, бросив окурок в печь, стал застегивать пуговицы плаща, да вспомнил тут: — Ты, Костя, отпусти завтра меня на часок на автозавод. Хочу сына устроить в школу ФЗО. Пусть там на слесаря обучится. — Ладно, — кивнул Костя, — сыну тоже профессия нужна. К нам не пожелал? — Робкий больно он, — виновато улыбнулся Каменский. — Тихоня, неуклюжий. Побоялся я за него. Все время в дураках ходить будет у нас. Каменский откашлялся, хотел еще что–то сказать, но отдумал, видно. Костя остался один в комнате, по стенам которой плескались розовые и желтые мазки — отсветы горящих в печи дров. Пора бы и ему домой. Но он все сидел возле печи, все грел руки, обжигая их, и все прислушивался к щелчкам сосновых поленьев, тянул носом сладковатый и пожигающий аромат сгоревшего дерева. Все же сегодня они здорово устали. С утра «летучка», потом обход по шалманам, по подвалам, по чердакам возле Мытного рынка. Там же, на Мытном, съели по пирожку с мясом. Вечером с обходом… Вошел дежурный, постукивая каблуками, вытягиваясь с излишним усердием. — Там Миловидов просит вас, товарищ инспектор. Уж не заговорить ли решил Миловидов? Костя пошел следом за дежурным, прислушиваясь к четкому шагу недавно демобилизованного красноармейца. — Что он хочет? — Кто его знает, — ответил дежурный, глянув с любопытством на Костю. — Все лежал на нарах. Потом попросил пить, а попил — попросил вас. — Воды, значит, ему не хватало… Едва Костя вошел в камеру, как задержанный поднялся. Одернул быстро рубаху под распахнутым полушубком, торопливо застегнул верхнюю пуговицу. — Ну что, Миловидов? Костя присел на нары, отодвинул пятки какого–то храпящего задержанного. Кивнул Миловидову на место рядом с собой. — Признаюсь. Этот самый в белых бурках приезжал ко мне… — Так бы и сразу… — Но я понятия не имею, кто он такой, — быстро начал Миловидов. — Он приезжал и уезжал. Вчера должен был приехать за ордером на миткаль… — За ордером на преступление… Ну да, — добавил еще Костя, увидев, как опустил голову Миловидов. — Этот миткаль пошел бы к частным торговцам. А частный торговец три цены возьмет с крестьянина и рабочего… Вот и посмотрите, что за ордер выписали вы какому–то мошеннику. Задержанный вздохнул — в тяжелом взгляде его мелькнуло что–то непримиримое, угрюмое и исчезло, сменилось снова угодливостью попавшего в беду человека. — Он мне про спекуляцию ничего не говорил… — Ну, понятно… — Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки… Миловидов перекрестился, опустил руки на колени, погладил их, точно они заныли у него вдруг с неистовой силой. — Какой он из себя? Вопрос словно бы обрадовал Миловидова — он даже двинулся поближе к Косте, зашептал заговорщически: — Невысокий. Лицо чистое. Усы. Шапка кривая, украинская. Короткое пальто. Под ним френч. Как на духу я вам, как на духу. Он сложил руки на груди, посмотрел виновато на Костю. — Еще что? — Насчет приметки если? — попытался быть догадливым задержанный. — Могу и это сказать. Левый глаз косит. Да и потом… Смотрит он всегда в пол. В глаза не смотрит. Опасный это человек, боюсь я таких. Всегда жди от них неприятности. — А вы прямо смотрите? Миловидов хмыкнул, погладил усы, промолчал. — Так кто его послал к вам? Тот улыбнулся, даже тихо рассмеялся, но умолк, заметив на себе строгий взгляд инспектора. — А сам приехал, предложил денег… — И вы так просто выписали фиктивный ордер? Миловидов помолчал, ответил уже сухо и отрывисто: — Попробуешь раз, как говорят, захочется еще… Костя встал: — Так где же нам искать этого в бурках? Миловидов тоже встал, развел руками, укоризненно простонал: — Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки!
