расхаживал туда-сюда вдоль южной колоннады, цокая подковками сапог по каменным плитам. Высокая, мощная, неуклюжая фигура с густыми прядями седеющих волос и белой складкой шрама от удара мечом, пересекшей всю щеку. В общем, бравый вояка, который не прочь прихвастнуть, повествуя о своих похождениях. Но при этом он (как и все другие члены его семьи) мог неожиданно перейти от деспотически-грубого, циничного монолога на политические темы к изящной проницательно-серьезной речи, чем заставал собеседника врасплох. Он нравился мне больше, чем любой из его братьев, но и только. Вот что сказал он мне в то весеннее утро почти четверть столетия назад — это у меня до сих пор не стерлось из памяти.
— Каких только людей не встретишь в самых неожиданных местах, Сафо, — изрек он резким, отрывистым тоном, как будто нарочно подгоняя его под свою естественную стать. — И чему только не научишься за шесть лет службы наемником! Книги? Что книги? — словно бы в насмешку оборвал он фразу, заставив сказанное повиснуть в воздухе. — Ты да мой любимый братец-пиит готовы часами пересказывать мне в самых пышных словах старые истории о наших доблестных предках. Но я-то был свидетелем! — снова оборвал он себя, стиснув кулаки и нахмурив брови. — Я служил у критян, ты это не хуже меня знаешь. Я служил у горных критян!
Я только кивнула в ответ. Кому, как не мне, все знать про Антименида и его навязчивую идею относительно Крита. Послушать его, так можно подумать, что все знатные лесбосские роды происходят только от царя Миноса[11]. Эту, мягко говоря, странную легенду он сплел из россказней, услышанных от таких же, как он сам, вояк, купцов, странствующих певцов, бродящих по набережной нищих, корабельщиков, носимых волнами по Средиземному морю, — такие за глоток винца ради красного словца не пожалеют родного отца. Он рассказывал об огромных, похожих на лабиринты дворцах, построенных в незапамятные времена, о черных кораблях и странных богинях, о страшном пожаре и грабежах и об огромной приливной волне, обрушившейся с ревом на беззащитные постройки гавани и городские дома, чьи стены не спасли обитавших в них кичливых, франтоватых особ.
— И лишь немногие, — заключил он, — сумели спастись, уплыв на север, подальше от всеобщего смятения. И разнесли они по всему Ионическому побережью и по островам свои знания и искусства, равно как и искусство беспечной жизни…
Немногие верили Антимениду, тем более что и пускался-то он в разговоры об этих вещах не часто — вот разве что когда хмель развяжет ему язык. И все-таки иногда его россказни меня удивляют. Но это — только мысли о том, что свойственная моим землякам, и особенно землячкам, манера держаться вольно и непринужденно не столь привычна в остальных частях Греции — на это нам указывают иностранные гости. Когда я слышу, как Антименид повествует о величавых придворных дамах Крита — может быть, легендарных, но в его устах таких жизненных и правдоподобных! — которые мало в чем уступят знатным мужам, а в некоторых отношениях дадут им сто очков вперед, мне не надо напрягать воображения, чтобы представить их себе. Еще бы — ведь свобода, которой наслаждаюсь я, так похожа на ту, что дарована им.
— Привет, брат критянин, — только и сказала я.
Похоже, Антименид не услышал. Он двигался какой-то
своей тропкой мысли, которая неожиданно оказалась каменистой. Наконец он сказал:
— Когда мы воевали в Иудее, им там не больно понравилось, моим критянам. Там особенно не на чем было остановить взгляд — только чувство неведомого, носившееся в воздухе. Но я в конце концов нашел- таки…
Он замолчал, нахмурился, поковырял в носу и продолжил:
— У моих критян было обычным делом родство с людьми из Иудеи. Много поколений назад они уезжали из Иудеи на Крит. Интересно, не правда ли? — Его черные глаза встретились с моими и задержали мой взгляд. — По-моему, тонка ниточка. Но такой была и нить Ариадны[12] , которая помогла Тесею выбраться из лабиринта. Которая привела к Минотавру[13]. Или к царю Миносу. Или, возможно, к ним обоим. Не буду спорить с тобой на эти темы, милая моя.
День был солнечным, ласковым. Но я внезапно почувствовала, как у меня заледенели руки и ступни.
Итак, прошлой ночью я сидела между двумя своими семисвечниками и любовалась темным, подцвеченным пламенем, отраженным в огромном бронзовом зеркале. Ночь, являя мне свою доброту, прятала седые полоски в моих густых, вьющихся черной проволокой прядях, умягчала тянущиеся от ноздрей ко рту бороздки и тонкую паутину смеющихся морщин вокруг моих глаз. Какая невообразимая кровь струится по моим жилам, какая должна была случиться история, чтобы я стала такой, как сейчас? Платье обжигало мне тело, словно это было платье Деяниры[14]. Смуглая до черноты кожа, неправильные черты клинообразного лица, крохотное костлявое тельце, похожее на птичье. Я горестно улыбнулась. Кто я такая, всего-то около трех локтей[15] ростом, чтобы дерзнуть коснуться небесного? Вопрос и ответы, которые я пыталась отыскать, насмешливым эхом отозвались в моем мозгу.
Я подняла руки к щекам, словно хотела заслонить себя… От чего? От самопознания? От времени? От отчаяния? Перстни на моих руках блестят в пламени свечей. Каждый из них — затейливое, осязаемое воспоминание о былых страстях. Сплетающиеся золотые змейки, огромный холодный сапфир, двусторонняя печать с инкрустацией из лазури, темный египетский скарабей. На шее у меня золотое ожерелье в виде плодов граната: настолько старая семейная драгоценность, что никому не ведома ее история. Сколько носивших его Персефон[16], думала я, сошло в бездонную ледяную пропасть, прежде чем оно перешло ко мне?
Расстегнула застежку на платье, и оно упало к моим ступням. Стою между семисвечников совсем голая, но кожа у меня по-прежнему пылает. «Все изменилось, — шепчет мне голос, — все изменилось!» — «Нет, — тихо вскрикиваю я. — Нет! Я такая же, как и прежде!» Руки сами собою взлетают и касаются грудей — конечно же я знаю, что они по-прежнему высокие и упругие, но почему-то меня снова тянет убедиться в этом. Из бронзового зеркала смотрит отражение моих сосков — темных, изящно выточенных. Руки мои бежали — словно бы сами по себе, словно чьи-то чужие — по стройным, как и прежде, бедрам, по тугому, мягкому, слегка впалому животу. Во мне воспылал огонь — сегодня ночью, подумала я, это должно случиться сегодня же ночью!
Пылая со стыда, я вспомнила, как неделю тому назад нацарапала на обрывке папируса: «Приди. Скорей. Скорей». Как покупала приворотные зелья, будто обыкновенная деревенская девчонка, как унижалась перед отвратительной старой ворожейкой — уж кому, как не ей, было ведомо, кто я такая! День-деньской колдовала над отрезанными ногтями и прядями волос, перешептываясь с презренными распутницами, у которых рожи что полная луна! Кому, как не ей, было ведомо о моей неутолимой страсти и что скандал, который из-за этого разразится, затмит даже тот, что приключился с моим братом! «О вертишейка, вертишейка! Приворожи любимого к дому моему!» Чучело птички, вертящееся на колесе в пламени свечей, заклинания и воскуренные травы, — не осталось ни одного средства, которое я не перепробовала бы, ни одного постыдного трюка, к которому я бы не прибегла. Но если богиня отвергла мою преданность и мою веру, к кому еще я могу обратиться? Она холодна и капризна, точно пена, из которой рождена; ее вечно обновляющаяся девственность — самый жестокий обман из всех, какие есть на свете.
На небе воцарилась полная луна. Я чувствовала покалывание кожи. Я знаю, хоть и не вижу, что моя юная рабыня Талия вышла из баньки через занавешенный арочный проем и стоит в тени, глядя на меня. Может быть, в этом я найду ответ, подумала я. Ведь бывает же, что огонь гасят, пуская навстречу полосу огня! Я снова села и мягко позвала:
— Талия!
Я почувствовала, что у нее от удивления перехватило дыхание.
— Я здесь, моя госпожа, — прошептала она.
Я услышала позади себя хрустящий шорох ее платья и звук ее сандалий, шлепающих по полу. В бронзовом зеркале показалось юное испуганное лицо; в глазах, похожих на два огромных уголька, застыл немой вопрос.
Косы заложены тяжелой коронкой. Она, по-видимому, не знает, куда деть руки — то неистово
