противоположный край крыши.
Тогда, стратегически окружив его, агент встал на одно колено и выпустил в Ферфаса пять пуль.
Ферфас схватил спиртовку зубами и спустился по водосточной трубе на улицу, преследуемый по пятам.
Агент выстрелил из винтовки, Ферфас, сиганув за угол, отыскал укромную нишу и там, помешав опять кушанье, страдальчески произнес:
— Все еще сыровато.
Пока разыгрывался этот драматический эпизод, Президион, не щадя себя, грудью защищал баррикады и дрался как лев. Серьезно говорим, что он преследовал идеальные цели. Закаленный диетой и бешенством увлечения, старый костяк его отражал безвредно для себя все пули.
Баррикады крепко держались.
Правительство изнемогало.
Стали поступать донесения:
— Арсенал взят!
— Крепость горит!
— Войска колеблются!
— А Ферфас? — мрачно спросил Президион. — Где он повешен?
— Пока… о, пока… нигде…
— Ах! Я теряю терпение.
— Не теряйте!
— Ловите его!
— Есть. Готово. Принимаемся снова ловить его.
Агенты рассыпались по городу. Президион опять появился на гребне баррикады, а Ферфас доедал рагу, чмокая и облизываясь.
Выглянул из-за туч месяц. Из ниши выглянул Ферфас и храбро, под пулями, направился домой спать, таща тщательно завернутые в прокламацию спиртовку и кастрюлю.
Грозный окрик: «Стой!» — заставил его вздрогнуть. Перед ним стоял агент Президиона.
— Ага!
— Ага! — враз сказали они.
— Все кончено! — пролепетал Ферфас.
— На этот раз — да, — подтвердил агент, вынул из кармана веревку и тщательно повесил Ферфаса.
Окончив это трудное дело, агент удалился восвояси, а Ферфас, повисев для приличия минут пятнадцать, вынул ножичек, перерезал веревку и отправился прямо к Президиону.
Президион отдыхал, читая Гераклита. Город спал. Патрули, боясь перестрелять друг друга, рассыпались по квартирам.
— Завтра, — прошептал Президион, — одним последним ударом я докончу столь блистательно начатое. Нет более Ферфаса!
— Ты ошибся! — воскликнул последний, входя в мансарду.
Президион опрокинулся. Ферфас засмеялся. Президион встал. Ферфас сел.
— А! Ты измучил меня! — закричал Президион, хватая револьвер.
— Ты тоже меня измучил, — возразил Ферфас, отламывая ножку стула.
— Так ты бессмертен?!
— Да, как и ты!
— Все для других!
— Все для себя!
— Один из нас лишний!
— Без сомнения!
— Как же мы решим нашу распрю?!
— Очень просто: всенародным голосованием. У меня, Президион, есть чуточку волшебного порошка. Ежели население захочет, чтоб я исчез, — выпью уж я этот порошок, так и быть. А ежели прикажут тебе исчезнуть — угостись ты.
— Согласен.
До утра оба сидели спиной друг к другу и щипали усы.
Утром взволновался весь Зурбаган. Президион и Ферфас вышли на балкон с просьбой решить судьбу дальнейшего их существования.
Многие похудели от горя — сердца их разрывались пополам. Остальные, беспечные, — каких было не особо значительное количество, — кричали каждый по-своему.
Наконец темное дело это проголосовали и… ахнули.
Ровно половина голосов Президиону.
Такая же половина — Ферфасу.
— Сплошной ужас! — закричал мэр.
Толпа обозлилась.
— Обоим порошку! — потребовали первые демагоги.
— Прощай, Ферфас! — сказал Президион.
— Прощай, Президион! — промямлил Ферфас.
Выпито…
Балкон пуст; оба исчезли, как их бы и не было. Все разошлись по домам.
Ровно через три дня после этого два человека, одновременно посмотрев в зеркало, воскликнули:
— Все для себя!
Новый Президион отправился в тайную типографию, а новый Ферфас — на рынок. Плачь, Зурбаган!.
Рене
Ворота закрылись.
Новичок, переходивший двор, бережно охранялся. Его окружал взвод солдат; привратник не выпускал револьвера из руки все время, пока опасный преступник находился в поле его зрения.
Шамполион презрительно улыбнулся. Провинциальная тюрьма с ее старомодными ключами, живописной плесенью стен и окнами, напоминавшими бойницы, смешила человека, ускользавшего из гигантских международных ловушек Парижа, Лондона и Нью-Йорка, — образцовых тюрем, равных чистотой госпиталю и безвыходностью — могиле. Он попался случайно, не сомневаясь, что убежит при первом удобном случае.
Справа от ворот, примыкая к наружной стене тюрьмы, стоял дом смотрителя; часть его окон, заделанных, подобно тюремным, решетками, выходила на двор. Смотритель, взволнованный гораздо более Шамполиона ответственным и немаловажным событием, сидел за письменным столом мрачной конторы острога, готовясь с достоинством встретить легендарного гостя, а у окна квартиры стояла Рене, дочь смотрителя. Она видела, как Шамполион быстро повернул голову, скользнув взглядом по закоулкам двора, — привычка хищника, везде ожидающего засады или лазейки. Не долее как на секунду взгляд Рене встретился с взглядом Шамполиона. Он заметил молодые глаза и неясное за тенью плюща лицо.
Но ей он был виден весь. Его лицо, чувственное и тонкое, с высокомерными холодными глазами, неподвижно блестящими под высокой чертой бровей, дышало жизнью огромного, неуследимого напряжения, подобно обманной неподвижности электрического вала динамо, вихренное вращение которого немыслимо поймать зрением. Шамполион скрылся под аркой, но Рене долго еще казалось, что его глаза блестят в пространстве, где встретились их взгляды.
