пальцы; тут был даже силач, точь-в-точь «лихой Джек», внушавший мне в детстве и страх, и уважение, и перед этим силачом точно также пугливо сторонились не только бедные, босоногие девчоночки, но даже неуклюжий ирландец, даже сердитые женщины. Все, все осталось неизменным, хотя много лет прошло с тех пор, как я жил здесь ребенком. Я стал осматривать дома. Глаза мои упали на дом № 19. Все то же, даже, кажется, все та же сахарная бумага, все то же старое тряпье заменяет стекла во многих окнах! И если бы теперь, сейчас же, одно из этих окон отворилось, высунулась бы оттуда рыжая, всклоченная голова, и послышался бы резкий голос: «Джимми! Гадкий мальчишка, я тебя до крови изобью, если ты не сойдешь с этой лестницы и не уймешь девчонку», — я нисколько не удивился бы. Меня ласкали, мне читали наставления, меня бранили сотни раз из этого самого окна. В той комнате, которую оно освещает, родилась моя сестрица Полли, когда мне было немногим больше пяти лет. В этой же самой комнате умерла мать моя через несколько минут после рождения сестрицы.
Не думайте, что рыжая женщина с пронзительным голосом была моя мать, нет, это была моя мачеха. О своей матери я помню только, что это была женщина с темными волосами и бледным лицом. Должно быть, она была добра ко мне, потому что я нежно любил ее и до сих пор люблю. Отец обращался с ней грубо, неласково. Часто бранил он ее, часто даже бил, так что она кричала на всю улицу. Мне было очень жаль бедную мать, и я не понимал, за что так не любит ее отец, а между тем он на самом деле любил ее, он не ожидал, что его побои сделают ей какой-нибудь вред, и не переменил своего обращения даже тогда, когда она начала хворать.
Глава II
Что случилось в одну пятницу
В одну пятницу после обеда я, вдоволь наигравшись на улице, возвращался домой; взойдя на лестницу, я приготовлялся отворить дверь в нашу комнату, как вдруг меня остановила миссис Дженкинс; она жила вместе с своим мужем одним этажом ниже нас, но на этот раз очутилась за чем-то в нашей комнате. Она высунула голову на лестницу, сердитым голосом велела мне идти играть на улицу и заперла дверь на ключ под самым моим носом, Это очень обидело и рассердило меня. Я начал реветь во все горло, стучать и ломиться в дверь. Я просил мать выгнать вон гадкую Дженкинс и дать мне хлеба с патокой. На мои крики мать подошла к двери.
— Не шуми так, Джимми, — сказала она мне ласковым голосом: — я больна, у меня болит голова, вот возьми, купи себе пирожок!
Я услышал у ног моих металлический звук; я нагнулся и увидел, что мать просунула мне монету сквозь щель под дверью. Я схватил монетку и побежал купить себе пирожок.
Долго играл я на улице, но, наконец, соскучился и опять вернулся домой. Не успел я добраться по нашей лестнице до первого этажа, как меня обогнал какой-то высокий господин весь в черном; он видимо торопился, шагал через две, три ступеньки и постучался у наших дверей. Ему отворили, и он опять запер за собой дверь. Я сел на ступеньку лестницы и стал поджидать, когда он уйдет прочь. Но он не уходил, и я ждал до тех пор, пока заснул. Отец мой, воротившийся в этот вечер позднее обыкновенного и под хмельком, нашел меня спящим на лестнице и принялся громко бранить мать за то, что она не заботится обо мне.
— У матери кто-то есть, отец, — заметил я.
— Кто-то есть?
— Кто такой? — спросил отец.
— Какой-то господин с такой белой штукой на шее, и сапоги у него скрипят. Миссис Дженкинс тоже там.
Отец вдруг стал кроток.
Мы сошли вниз и постучались в дверь к старому Дженкинсу. Он вышел к нам заспанный, протирая глаза, и тотчас же втащил отца в свою комнату.
— Вы были наверху, Джим? — спросил он встревоженным голосом.
— Нет, — отвечал отец: — что там такое случилось?
— Дело дрянь! — проговорил старик все тем же встревоженным голосом. — Моя старуха не велела мне пускать вас туда. Она и за доктором послала, туда нашло много женщин, да доктор всех выгнал, говорит, нужны тишина и спокойствие.
— Доктора всегда это говорят, — спокойно заметил отец.
Это спокойствие, как кажется, не понравилось мистеру Дженкинсу.
— Ничего не понимает! — проворчал он сквозь зубы. — Ну, как тут приготовить его понемножку! — и затем, обратившись к отцу, сказал решительным голосом:
— Надо вам знать, Джим, что там плохо, совсем плохо! — он указал пальцем на потолок.
На моего отца подействовали не столько слова мистера Дженкинса, сколько тон, которым они были произнесены. Он видимо был поражен до того, что не мог говорить. Он снял шапку и присел на стул возле окна, держа меня на коленях.
— Она вас все ждала, — проговорил Дженкинс после минутного молчания: — чуть стукнет наружная дверь, она сейчас: вот это мой Джим! Это его походка! Я знаю!
— Она меня ждала? Меня хотела видеть? Как это странно! — вскричал отец.
— Она говорила и еще более странные вещи, — продолжал Дженкинс: — она говорила: «Я хочу поцеловать его, я хочу, чтобы он держал меня за руку, я хочу помириться с ним перед смертью!»
Отец быстро вскочил со стула, прошелся два, три раза по комнат, — так тихо, что едва слышно было, как его кованные сапоги прикасались к полу, — остановился спиной к Дженкинсу и лицом к картин, висевшей на стене, и простоял так нисколько минут.
— Дженкинс, — сказал, он наконец, продолжая смотреть на картину: доктор всех прогнал оттуда… Я боюсь идти туда… Сходите вы, позовите свою жену!
Дженкинсу видимо неприятно было исполнять это поручение, но ему не хотелось своим отказом тревожить и без того огорченного отца. Он вышел из комнаты, и вскоре мы услышали шум его шагов, поднимавшихся по лестнице. Через нисколько секунд в комнату вошла сама миссис Дженкинс вместе со своим мужем. Увидя нас, она всплеснула руками, упала на стул и начала громко рыдать. Я ужасно перепугался.
— Что же мама встала теперь? — спросил я у неё.
— Встала? Нет, мой бедный ягненочек, — отвечала она, задыхаясь от слез: — нет, бедный сиротка! Она никогда уж больше не встанет.
На минутку отец отвел глаза от картины и взглянул на миссис Дженкинс, как будто хотел что-то сказать, но промолчал.
— Она умирает, Джим, — продолжала Дженкинс. Доктор сказал, что нет надежды спасти ее!
И миссис Дженкинс снова зарыдала. Старый муж её ходил вокруг неё и старался утишить ее. Я не хорошо понял что она сказала, но слова её почему-то сильно перепугали меня, я подбежал к ней и спрятал голову в её коленях. Отец, казалось, не обращал на нас внимания. Он прислонился лбом к стене, и вдруг я услышал странный звук: пит, пат, пит. Картина, которую он так внимательно разглядывал перед тем, была приклеена к стене только верхней частью, нижний угол её заворотился, и, вероятно, слезы отца, падая на этот угол, производили странный звук: пит, пат.
Вдруг он сделал усилие над собой, вытер глаза носовым платком и повернулся к нам.
— Доктор, наверху? — спросил он.
— Да, конечно, неужели я бы оставила ее одну!
— Я пойду туда, — решительным голосом проговорил отец.
— Нет, не ходите, Джим, — убеждала Дженкинс: — доктор говорит, что ей нужен покой, что всякое волнение усиливает её страдания.
— Говорю вам, что пойду, — повторил отец. — Бедняжка! Она хочет держать ту руку, которая так часто била ее! Она просит меня помириться.
- Подождите здесь, миссис Дженкинс, может быть, ей надобно сказать мне что-нибудь по
