Он вежливо поклонился и вдруг крикнул, обращаясь к подрядчику:
— Афанасий Семенович, а ну, мою любимую! Афанасий Семенович неистово взмахнул коротенькими ручками. Бабы и девки грянули хором, невыразимое презрение слышалось в каждой их интонации:
«И… ах!» — рявкнули мужики.
— продолжали женщины уже с тайным сочувствием.
«И-ах!» — громче орали мужики.
тянули женщины, и благоговейный восторг перед воспеваемым сделал на мгновение их осипшие голоса почти прекрасными [?]. «И… и… и…» залились мужики, приседая от напряжения, с выпученными как на хлыстовских раденьях глазами, Шемяка слушал, прищурясь и наклонив голову.
— Хорошо, — с чувством сказал он и залпом опорожнил кубок, который сейчас же снова был наполнен услужливым Афанасием Семеновичем из бутылки, стоявшей под столом.
Но Шемяка больше не стал пить. Он поймал движение путников, повернувшихся было к дверям, и остановил их вопросом:
— Куда это? Ты, розовый, иди сюда, выпей.
Сразу десятком услужливых рук Ваня был выпихнут на середину сарая.
— Выпей, выпей, — повторял Шемяка настойчиво, заглядывая ему в глаза.
Ваня слегка побледнел и сжал губы.
— Не хочу вашего вина, — сказал он вдруг негромко, но твердо.
— Нет? Гнушаешься? — ласково продолжал Шемяка. — Ну, все равно! Видишь девок? Выбирай какую хочешь себе на ночь! Я скажу, любая пойдет.
Девки хихикнули [?], а некоторые и оробели.
— Не надо мне и девок ваших, — как бы на что-то решившись, громче ответил Ваня.
— Да ты что, обалдел? — зашептал ему Афанасий Семенович, но притих от гневного жеста Шемяки. — И девок не хочешь? Так, так! — задумчиво повторял инженер. — Чем же мне тебя подарить? Деньгами разве? — он засунул пальцы в жилетный карман, нетерпеливо выбросил на пол несколько десятирублевых бумажек и наконец достал совсем новенькую, похрустывающую пятисотенную. — Вот, возьми. Избу новую поставишь, лошадь купишь. Не все в грязи-то жить, с хлеба на квас перебиваться. Или — ты человек молодой — в Москву поезжай, учиться, в люди выйдешь.
Среди мужиков пронесся завистливый ропот. Девки придвинулись ближе.
— И денег ваших не хочу! — просто крикнул уже совсем бледный Ваня. — Ничего, ничего, потому что вы — диавол!
Толпа замерла. — Что? — удивился Шемяка, как-то странно под мигнув.
Ваня в отчаянии оглянулся. Сзади стоял, слегка согнувшись, Митя и держал руку за голенищем. Это его ободрило.
— Потому что вы диавол, — повторил он медленно, словно не своим голосом.
И только в этот миг Мезенцов заметил, отчего так светло в сарае. Во все стропила, балки, притолоки были воткнуты церковные свечи — копеечные, пятикопеечные и толстые рублевые. Нагретый воск душистыми белыми слезами капал на грязный пол и спины крестьян. Видно было, что Афанасий Семенович не останавливался ни перед чем, чтобы угодить своему господину.
— А ведь верно! — вдруг крикнул Шемяка с просветлевшим лицом и ударил ладонью по столу. — Как это никто не догадался, ты один? Эй вы, паршивцы, отвечайте, — обратился он к толпе, — дьявол я или нет?
— Точно так, батюшка Павел Александрович, дьявол, — низко кланяясь, загудели мужики.
— А вы, бабы, как думаете?
— Дьявол, батюшка, как есть дьявол!
— Ну, а Афанасий Семенович, значит, Вельзевул?
— Он самый, родимый, сразу видать.
Афанасий Семенович озирался сконфуженно и отирал пот с лысины. Шемяка засунул руку в карман и вытащил горсть полтинников и рублей, среди которых темнели и золотые.
— Подбирай уголечки, — и он швырнул деньги в метнувшуюся толпу.
Митя воспользовался общим смятением, подхватил под руку Ваню, дернул за полу Мезенцова, и все трое оказались на воздухе. Луна уже зашла за тучу, и звезды казались особенно крупными и неподвижными.
— Переночуем в поле, — предложил Митя, — теперь тепло.
— Где мы были? — словно спросонья спросил Ваня, проведя ладонью по лицу.
— Где? — передразнил Митя. — Знать, в аду. Ты, растяпа, думал, что ад с печами да с котлом на манер бани, а он вот какой.
И Мезенцов почувствовал, что ни за что в жизни не вернулся бы он сейчас в этот сарай.
— Странники, странники, подьте сюда, — послышался за ними задыхающийся шепот, и, обернувшись, они увидели чистенькую, но странно чем-то взволнованную старушку, похожую на просфирню.
— Куда еще, тетка? — сурово спросил Митя. — Некогда нам. — Ахти, Господи, — всплеснула руками старушка. — Человек погибает, можно сказать, а они кобенятся. Подьте, подьте.
И так убедителен был ее испуганный голос, что уже через минуту путники оказались в низенькой, душной, полной народа избе, куда еще доносились крики и топот Шемякина торжества, Здесь были только старики и старухи, седые, благообразные. Вздыхая и охая, они наклонялись к широкой лавке, стоявшей у дальней стены под образами. А на лавке, страшно выпятив волосатую грудь и закатив глаза, извивался худой, чернобородый, почти нагой мужчина. Во рту, его была пена, зубы скрежетали, ногти впивались в ладони, так что шла кровь. Шесть человек с трудом удерживали его в лежачем положении.
— Что это с ним? — разом спросили Митя и Мезенцов. Ваня все еще не мог отойти после разговора с Шемякой.
— Третий день этак мается, — зашептали вокруг.
— Да из-за чего?
— Кто ж его знает, сердешного. Кто говорит, Имя Господне похулил, кто что.
— Да вы расскажите по порядку.
— Расскажи им, дядя Анисим, они в святых местах бывали, много знают, — раздались голоса.
— Третий день эдак, — начал дядя Анисим, красивый, похожий на Серафима Саровского старик. Спервоначалу огнем его прохватывало, инда дымился весь. На вторые сутки стал как лед, холодно трогать было, тряпками обворачивали. Полчаса руку над свечой держали, закоптела вся, а как стерли сажу-то, такая как была. А теперь червь неуемный геенной точит его, боимся, как бы не отошел. Да вот, глядите сами, —
