Мемуары Муми-папы

Однако её мама удивлённо воскликнула:

— Что ты говоришь! Стало быть, ты не придёшь к обеду?

— Ах, мама, — сказала дочь Мимлы. — Когда ты в следующий раз увидишь меня, я буду самой большой мимлой на свете! Отправляемся сейчас же?

— При ближайшем рассмотрении, пожалуй, лучше основать колонию, — упавшим голосом ответил я.

— Хорошо, — бодро сказала дочь Мимлы. — Тогда заделаемся колонистами. Смотри, мама, я заправская колонистка и покидаю родной дом.

Дорогие читатели, в ваших же интересах предупреждаю: будьте очень осторожны с мимлами. Они интересуются всем и никак не могут взять в толк, что ими не интересуется никто.

Итак, волей-неволей мне пришлось основать колонию в составе дочки Мимлы, Зверка-Шнырка и Супротивки.

Мы собрались в покинутой штурманской рубке Фредриксона.

— Так вот, — сказала дочь Мимлы. — Я спрашивала у мамы, что такое колонист, и она ответила, что это когда живёшь насколько можно ближе друг к другу, потому что одинокому плохо. А потом начинаешь страшно ссориться с другими, потому что это куда приятнее, чем тогда, когда ссориться не с кем. Мама меня предупреждала.

После этих слов воцарилось неодобрительное молчание.

— Когда нам начинать ссориться? Прямо сейчас? — боязливо спросил Зверок-Шнырок. — Я страшно не люблю ссориться. Прошу прощения, но ссориться — это так плохо!

— Это всё не так! — воскликнул Супротивка. — Колония — это место, где живёшь в мире и покое как можно дальше друг от друга. Время от времени случается ЧП, а потом опять мир и покой… Например, можно жить на яблоне. Песни, солнце, спать утром долго-долго, понимаете? Никто не шныряет вокруг, не жужжит тебе в уши про серьёзные дела: мол, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Да пусть всё делается само собой!

— А всё может делаться само собой? — спросил Зверок-Шнырок.

— Конечно, — мечтательно произнёс Супротивка. — Надо только оставить всё так как есть. Апельсины растут, цветки распускаются, и время от времени нарождается новый супротивка, чтобы есть их и нюхать. И каждому светит солнце.

— Нет! Это не колония! — воскликнул я. — Колония, по-моему, это нелегальное общество! Общество, которое делает что-нибудь неслыханно приключенческое и немного жуткое, что-нибудь такое, на что не осмелится никто другой.

— Что именно? — поинтересовалась дочь Мимлы.

— А вот увидите, — таинственно ответил я. — В полночь на будущую пятницу. То-то вы рты раскроете!

Зверок-Шнырок крикнул «Ура!». Дочь Мимлы разразилась аплодисментами.

Однако ужасная правда была такова, что я понятия не имел, что именно я придумаю для них в полночь на пятницу.

Мы тотчас разошлись в поиске абсолютной самостоятельности.

Супротивка обосновался на яблоне возле дома Мимлы. Дочь Мимлы заявила, что она каждую ночь будет спать на новом месте, чтобы чувствовать себя независимой, а Зверок-Шнырок решил по-прежнему жить в своей банке из-под кофе.

Я не без скорби поселился в штурманской рубке. Она высилась на одиноком утёсе и весьма напоминала выброшенный на берег обломок кораблекрушения. Мне явственно помнится, как я стоял и смотрел на старый Фредриксонов ящик с инструментами, который хемули из гвардии Самодержца списали в металлолом, сочтя его недостаточно изящным для придворного изобретателя.

Мне думалось: именно сейчас я должен измыслить нечто не менее замечательное, чем изобретения Фредриксона. Но как мне произвести впечатление на мою колонию? Вот все ходят и ждут, и пятница на носу, а я наболтал столько лишнего про то, какой я одарённый…

На мгновение небо показалось мне с овчинку, я смотрел на катившие мимо волны и видел своим внутренним оком, как Фредриксон всё строит, и строит, и строит, и всё время делает новые открытия, напрочь забыв про меня.

Я думал: что бы мне родиться хатифнаттом под неустойчивыми дрейфующими звёздами хатифнаттов, и почти хотел, чтобы никто не ждал от меня ничего иного, чем стремления так же дрейфовать к недостижимому горизонту, ни о чём не говоря и ни о чём не заботясь.

Это тоскливое состояние духа тянулось до сумерек. Затем я возжаждал общества и побрёл от берега в глубь суши прямо по булыжникам, по тем местам, где верноподданные Самодержца не переставали строить свои бесцельные стены и закусывать из дорожных корзин. Они везде жгли маленькие костры и время от времени пускали самодельные ракеты или, как обычно, кричали «Ура!» своему королю. Проходя мимо банки Зверка-Шнырка, я услышал его бесконечный монолог с самим собой. Насколько можно было разобрать, речь шла о форме какой-то пуговицы: она могла быть круглой, но, с другой стороны, и овальной. Супротивка спал на своей яблоне, а дочки Мимлы не было дома: она, видимо, бегала где-нибудь, чтобы доказать своей маме, какая она самостоятельная.

С глубоким ощущением тщеты всего сущего я направился к Парку Сюрпризов. Там было совершенно пусто. Водопады были отключены, фонари погашены, карусель спала под большим коричневым покрывалом. Трон Самодержца тоже был укрыт покрывалом, под ним же стоял его ревун. Земля была сплошь усеяна обёртками от карамелек.

Тут я услышал удары молотка.

— Фредриксон! — крикнул я. Но он продолжал ковать. Тогда я реванул ревуном.

Через некоторое время из сумрака высунулись уши Фредриксона. Он сказал:

— Ты не должен видеть, пока всё не будет закончено. Ты пришёл слишком рано.

— Мне вовсе не хочется смотреть твоё изобретение, — уныло сказал я. — Мне хочется поболтать!

— О чём? — спросил он.

Я помолчал с минуту, потом сказал:

— Милый Фредриксон, чем, собственно, занимается нелегальный искатель приключений?

— Чем ему хочется, тем и занимается, — ответил Фредриксон. — У тебя всё? Я малость спешу.

Он приветливо попрядал ушами и снова исчез во мраке. Некоторое время я слушал, как он продолжает стучать молотком, затем повернул домой. В голове у меня теснился рой мыслей, но вот беда: я не находил им применения и впервые в жизни не испытал ни малейшего удовольствия от дум о самом себе. Я погрузился в глубокое уныние, которое и впоследствии, уже когда я стал взрослым, овладевало мной в те минуты, когда кто-нибудь добивался более ощутимого успеха, чем я.

Тем не менее это новое ощущение почему-то казалось мне очень интересным, и я смутно догадывался, что вопреки всему оно как-то связано с моей одарённостью. Я заметил, что если я окрашивался в достаточно тёмный, под стать ночи цвет, дышать и смотреть на море была прямо-таки благодать. Мне было страшно жаль себя. Это было упоительное переживание.

В таком настроении я по рассеянности стал видоизменять штурманскую рубку, пользуясь инструментами Фредриксона и выброшенными на берег обломками досок. По моему мнению, рубка была слишком низка.

Наконец эта грустная, столь важная для моего развития неделя прошла. Я приколачивал и задумывался, пилил и задумывался, но — вот беда! — в голове у меня ни разу не шумнуло: «шурум- бурум».

В четверг было полнолуние. Ночь стояла совершенно беззвучная. Время от времени верноподданные Самодержца уставали кричать «Ура!» и палить фейерверки. Я закончил лестницу на верхний этаж и сидел у окна, уткнув в лапы нос. Тишина стояла такая, что слышно было, как чистят крылышки мохнатые бражники.

И тут внизу, на песчаном берегу, я заметил маленькое белое существо. На первый взгляд оно